этого зверя.

…Жозефину Бальзамо спасла чрезмерная любовь, жажду которой, казалось, могла утолить только смерть. Именно любовь помешала злодею закончить свое мерзкое дело. Дошедший до предела, охваченный отчаянием, которое приняло уже вид безумия, Боманьян катался по полу, бился головой о каменные плиты и рвал на себе волосы.

Рауль перевел дыхание. Несмотря на то что Жозефина Бальзамо не шевелилась, он был уверен, что она жива. И действительно, медленно оправляясь от пережитого кошмара, она, хотя ее лицо то и дело искажалось от боли, все-таки поднялась на ноги – уверенная и спокойная, как раньше.

На ней был плащ с пелериной, целиком скрывавший ее фигуру, а на голове – ток с вуалью, расшитой крупными цветами. Она скинула плащ, обнажив плечи в разорванном во время борьбы корсаже. Смятый ток с вуалью она тоже бросила на пол, и ее волосы упали на плечи тяжелыми рыжеватыми локонами. Щеки Жозины порозовели, а глаза блестели ярче, чем обычно.

Наступило долгое молчание. Двое мужчин не отрывали от нее страстного взгляда, но смотрели уже не как на врага, любовницу или жертву, а только как на сияющую красотой женщину, упиваясь ее очарованием.

Взволнованный Рауль и неподвижный, распростертый на полу Боманьян – оба глядели на нее, позабыв обо всем на свете.

Жозефина поднесла к губам маленький свисток, хорошо знакомый Раулю: Леонар должен находиться где-то поблизости и немедленно примчаться на ее зов. Однако она быстро передумала. Зачем вызывать Леонара, если теперь хозяйка положения – она?

Подойдя к Раулю и освободив его от кляпа, Жозефина сказала:

– Ты не вернулся, Рауль, как я надеялась. Но ты же вернешься?

Если бы он был свободен, он горячо прижал бы ее к себе. Но почему она не спешила развязать его? Какая тайная мысль владела ею?

Он ответил:

– Нет. Все кончено.

Она привстала на цыпочки и прижалась губами к его губам, прошептав:

– Кончено между нами? Ты сошел с ума, мой Рауль!

Боманьян вскочил и бросился вперед, разъяренный этой лаской. Когда он попытался схватить Жозефину за руку, женщина обернулась, и спокойствие, которое до сих пор удавалось ей сохранять, внезапно уступило место ее истинным чувствам – отвращению и бешеной злобе.

Рауль никогда не видел ее такой.

– Не прикасайся ко мне, негодяй! И не думай, что я боюсь тебя. Теперь ты один, и я только что убедилась, что ты никогда не осмелишься убить меня. Ты просто трус. У тебя дрожат руки. А мои руки, когда придет твой час, не дрогнут.

Боманьян попятился под напором ее проклятий и угроз, а Жозефина Бальзамо продолжала в порыве ненависти:

– Но твой час еще не пробил… Ты недостаточно страдал… Ты вообще не страдал, потому что считал, что я умерла. Но теперь ты знаешь, что я жива и люблю, и ты будешь страдать!

Да, ты правильно услышал – я люблю Рауля. Сначала я сблизилась с ним, чтобы отомстить тебе, но сегодня я люблю его без всякой причины, лишь потому, что он – это он и я не могу его забыть. Едва ли он об этом знает, да я и сама прежде не знала. Но вот уже несколько дней, как он ушел от меня, и я чувствую, что в нем – вся моя жизнь. Я ничего не знала о любви, а оказалось – это сплошные терзания, которые не дают мне покоя!..

Жозефина Бальзамо была точно в бреду, как и тот, кого она мучила. Ее признания влюбленной женщины словно бы причиняли ей не меньшую боль, чем Боманьяну. Глядя на нее, Рауль испытывал скорее неприязнь, чем радость. Пламя желания, восхищения и любви, охватившее его в минуту опасности, полностью угасло. Красота и соблазнительность Жозины рассеялись, как мираж, и на ее лице, которое, однако, совсем не изменилось, он не видел ничего, кроме уродливого отпечатка жестокой и больной души.

Она продолжала свою яростную атаку на Боманьяна, а он отвечал ей со всей силой своего ревнивого гнева. И было странно видеть этих двоих, которые даже в ту минуту, когда они вплотную подошли к разгадке великой тайны, забыли обо всем, находясь во власти собственных страстей. Загадка прошлых веков, найденные драгоценные камни, легендарный гранитный тайник, шкатулка с надписью внутри, признания вдовы Русслен, незнакомец, который вот-вот появится и выдаст свои секреты… все это стало вздором, совершенно не нужным ни ей, ни ему. Любовь увлекла их за собой, как бурный поток. Ненависть и страсть сошлись в вечном поединке, разрушающем любовников.

Снова пальцы Боманьяна скрючились, как когти, а дрожащие руки потянулись к горлу Жозефины. Но она все так же, словно ничего не замечая в своей ожесточенности, оскорбляла его своими признаниями в любви!

– Я люблю его, Боманьян. Огонь, сжигающий тебя, пожирает и меня тоже, это любовь – такая же, как твоя, неотделимая от мыслей об убийстве и смерти. Да, я убью его, если узнаю о другой или о том, что он меня больше не любит! Но он любит меня, Боманьян ты слышишь? Он любит меня!

Грубый смех неожиданно вырвался из перекошенного рта Боманьяна. Гнев уступил место язвительному веселью.

– Он любит тебя, Жозефина Бальзамо? Ты права, он любит тебя! Как и всех остальных женщин. Ты красива, он желает тебя. Пройдет мимо другая – он захочет и ее. И ты, Жозефина Бальзамо, живешь в таком же аду, что и я. Признайся!

– Это был бы ад, если бы я узнала о его измене, – сказала она. – Но ее нет, и ты зря пытаешься…

Она осеклась. Боманьян ухмыльнулся с таким злобным торжеством, что ей стало страшно.

Еле слышно, страдальческим голосом, она произнесла:

– Доказательство? Дай мне хотя бы одно доказательство… даже нет… просто знак… что-то, что заставит меня сомневаться… И я убью его, как собаку!

Она выхватила из-за корсажа маленький кастет из китового уса со свинцовым шипом. Ее взгляд стал ледяным.

Боманьян ответил:

– Уж будь уверена, я предоставлю тебе неоспоримое доказательство…

– Говори. Назови имя.

– Кларисса д’Этиг, – сказал он.

Бальзамо пожала плечами:

– Я знаю. Мимолетное увлечение, ничего серьезного.

– Для него – достаточно серьезное, если он просил у отца ее руки.

– Просил ее руки?! Да полно, это невозможно, я же все выяснила… Они встречались в деревне два-три раза, не больше.

– Гораздо больше – и в ее будуаре тоже.

– Ты лжешь, лжешь! – вскричала она.

– Скажи лучше, что лжет ее отец, потому что я узнал об этом позапрошлой ночью от самого Годфруа д’Этига.

– А он откуда это взял?

– От самой Клариссы.

– Абсурд! Девушки