– Подумайте, – торопил ее Дантес. – Он ведь в этот самый момент может переписывать вашу жизнь.

– Он? – горькая усмешка. – Он так и не научился.

– В таком случае он закажет вас первому попавшемуся стирателю. Я понимаю, вы не хотите больше иметь дело с корректорами. Но поверьте человеку, которого стерли: это куда хуже…

Женщина молчала. Достоевский без стеснения разглядывал Дантеса со стены. Вряд ли ему нравилось то, что он видел.

– Вы хоть представляете, что это такое, господин корректор? – проговорила она. – Когда всю жизнь проводишь, редактируя чужие творения; когда каждый день общаешься с великими авторами и видишь – они до сих пор живы, только потому, что писали… Это такая великая несправедливость – когда сам не можешь писать, а другим достается эта способность – просто так, по рождению…

– Почему же сами вы писать не научились?

Она раздавила сигарету в пепельнице.

– Я научилась… писать плохо. Думаю, этому можно научить кого угодно. Именно этим доктор Х и занимался…

– И поэтому вы хотели его уничтожить?

– Вы думаете, это я его… стерла? Нет. Я полагаю, это сделал Сергей Хлебников. Чтоб их имена не связывали…

Она поправила на плечах шаль, с сожалением взглянула на портреты.

– Отчего вы ушли из клиники? – спросил Дантес.

– У доктора появились странные идеи, – проговорила Даль, кончиками пальцев поглаживая уголок портретной рамы. – Он принялся доказывать, что норма в языке губительна, что она стесняет творческую свободу… Мол, сейчас у нас так мало авторов, потому что люди боятся творить. И если расшатать норму в языке, у общества появится не только свобода слова, но и свобода мысли…

«Что ж мне так везет на фанатиков», – уныло подумал инспектор.

– А вы…

– А я работала редактором. Почти всю жизнь. Послушайте, мне жаль, но я действительно не знаю, где он может быть… Разве что… мы спросим у классиков…

Даль взяла со стола увесистый том Достоевского, пошевелила губами и, наугад раскрыв книгу, ткнула пальцем в страницу.

– …промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны» где-нибудь в Мещанской улице, – зачла она.

– Глупо, здесь же не Петербург! И нет никаких Мещанских улиц…

Она покачала головой:

– Постойте. Та улица сейчас Гражданская… Что же это… Нет, не улица! Поселок Гражданский, это к югу… Доктор говорил мне когда-то, что у его брата там дача!

* * *

Дождь становился все холоднее, ноги оскальзывались на мокрых листьях. Дантес поднял воротник и быстро шагал по двору, думая, звать ли подкрепление или ехать за доктором самому. Какая неудача, что Шульца упекли.

В арке его встретили люди. Дантес успел выхватить табельный «Ластик» и только потом сообразил, что это редактура.

– Где он? – спросил, раздувая ноздри, старший редактор. – Вашу фонетику, Дантес, мы пытались его взять уже несколько месяцев!

– Поехали, – бросил Валентин.

В машине было полно серьезных людей со «Штрихами» в кобурах. Дантес подумал в очередной раз, что не годится он для этой работы и правильно не идет в редактуру.

– Нестеров – ваш кадр? – спросил он.

– Не совсем, – нехотя ответил редактор. – Мы его… попросили нам помочь. Профиль как раз подходил. Мы не сразу сообразили, что с этой клиникой не так. А когда сообразили, они уже успели внедрить своих «пациентов» повсюду…

– Он ведь теперь ничего не вспомнит, – проговорил Дантес.

В машине молчали. Дачный поселок приближался, темный с редкими всплесками огней.

– Выпустите Шульца, – попросил корректор.

* * *

Из тюрьмы тот вышел на следующий день к обеду. Постоял на ступеньках, втягивая драгоценный свежий воздух. Медленно спустился к ожидающему его другу.

– Ну и рожа у тебя, Шульц, – назидательно сказал Дантес и повел его к ближайшей пивной.

– Эй! Это мне разрешено цитировать, я-то уже не корректор…

– Брось. От нас не уходят.

Они заказали по пиву. Дождь кончился, светлый и ленивый осенний день медленно плыл мимо окна.

– Так что вчера было? – спросил напарник.

– Погоня со стрельбой, – мрачно сказал Дантес. – Доктора Х взяли и в бумагах его, похоже, нашли кое-что интересное.

– План захвата мира с помощью дрянных писак, – покачал головой Шульц. – Куда мы катимся, друг?

– Хлебникова теперь затаскают в КОР. Надеюсь, газеты об этом узнают, и поправка не пройдет…

– Норма языковая им помешала, – плюнул Шульц. – Как будто они ее когда-нибудь соблюдали, эту норму… Слушай, Валя, а Нестеров точно был их?

Кажется, они подумали об одном и том же. Нестеров теперь уже ничего не вспомнит, а редактуре достанется новый нейролингвистический метод…

Так что она вполне может заняться повышением грамотности среди населения.

– Еще два кофе, пожалуйста, – попросил Дантес у подошедшей девушки.

– Вам черное или с молоком?

– И все-таки, – пробормотал Шульц, когда она отошла, – стопроцентная грамотность – это было бы так хорошо…

Примечание автора

Это уже второе расследование Дантеса и Шульца после «Дела об ураденной буве», и я рада, что они ко мне вернулись. Да и мудрено ли не вернуться – когда вокруг такие дела: кофе пишут в среднем роде, а на магазинах крепят вывески вроде «Цвет диванов» или «Creme de la creme» (это я своими глазами видела в Екатеринбурге). А уж на каком языке говорят в Интернете! Дел корректорам хватит до конца жизни, и, думаю, этот рассказ про них далеко не последний.

Пахло дождем – сладко, по-летнему, по-детски. Пол задержался у трапа, наслаждаясь командировочной легкостью. Ему надо было уехать. Он обрадовался бы, пошли его в город Овечья задница, штат Монтана. А теперь вот вытягивает сумку с транспортера по другую сторону рассвета. Наверное, это скорее отпуск по болезни или ссылка, нежели командировка. Но все же правильно шеф решил послать его «к самураям».

– Господин Тиббетс? – Каору Тоши, замдиректора филиала, подошел к нему, поклонился.

Пол поздоровался по-японски, смущенно – мол, я понимаю, что выгляжу туристом-идиотом, но оцените хотя бы попытку. В нью-йоркском офисе «Райан-Ихито» он один учил язык. Улыбка Тоши была широкой и искренней, но Пол подозревал, что для улыбки в этой стране существует строгий регламент, как для длины кимоно и ширины банта.

* * *

Отель оказался старинным, с застоявшейся тишиной в комнатах. Домик – спичечный коробок c перегородками-седзи, весь устеленный соломенными циновками. Хозяева – старичок и старушка из рисовой бумаги, непрестанно кланяющиеся, как болванчики с рынка в Чайна-тауне. «Прошлый век какой-то», – подумал Пол. На футон кто-то посадил сложенного из бумаги журавлика. Пол хотел было попросить номер с нормальной кроватью, но передумал.