Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Запускаю пальцы в волосы и просто пытаюсь переварить. Осознать. Понять, твою мать!
Моя дочь. У меня есть дочь. Дочь, которой четыре года и о которой, если бы не эта гребаная женитьба Славы, я бы никогда и не узнал.
– Почему? – все, что выходит из меня. Всего один долбаный вопрос. – Почему, Илана? – рычу, сжимая челюсти и проклиная тот день, когда судьба сыграла с нами такую злую шутку. А судьба ли? Теперь, после сегодняшнего разговора я в этом уже не уверен.
– Что почему? – дрожит ее тонкий голосок.
– Почему ты промолчала? Почему не сказала мне, а? Лана, твою…
– А что бы это изменило, Рысев? – звучит вполне логичный вопрос.
Вот только:
– Все! – упираю руки в бока и пытаюсь собрать разбушевавшиеся мысли и чувства в кучу. Получается пока дерьмово. Поэтому иду к столу и, особо не церемонясь, хватаю полный вина бокал девушки и осушаю. Вливаю в себя это треклятое вино, стараясь притушить огонь в груди.
– Это изменила бы все, черт бы тебя побрал! Ты не имела права молчать!
– Тебе ли говорить о том, на что я имела право, а на что нет! – вмиг заводится девушка, – тебе не нужна была я, Рысев! – прилетает удар мне в спину. – Никогда не была нужна! – еще один, – я, как дура, ждала тебя дома! Готовила ужины, любила тебя, придурок ты эдакий!!! – еще парочка приличных толчков, что я оборачиваюсь и хватаю тонкие запястья, останавливая.
– Так и я! И я, слышишь ты меня или нет?! – рычу глядя в полные слез глаза. – Любил, Лана!
И совершенно не уверен, что в прошедшем времени.
– Ты никогда мне этого не говорил, Рысев! – выдергивает руки и отшатывается от меня как от прокаженного девушка. – Я семью хотела, Леша. – Уже тише, сдавленней, – ребенка хотела. От тебя! – хлюпает носом, вытирая ладонью покатившиеся по щекам слезы, – я перестала пить таблетки. Я… я решила, что…
– Привяжешь меня ребенком, – поговариваю и ловлю на себе полыхнувший лютой ненавистью взгляд.
– Я не собиралась тебя к себе привязывать, я будущего с тобой хотела!
– Так почему ушла, даже не попытавшись поговорить, черт возьми? Почему? Почему все эти годы молчала? Я ни в жизни не поверю, что ты не знала где, как или, в крайнем случае, через кого меня найти!
– А тебе оно надо было, а?! – сжимает ладони в кулаки Лана. – Разговоры мои тебе нужны были и тогда, и потом? А сейчас? Ты представляешь, что такое ребенок, Рысев?!
– Благодаря твоему молчанию – нет! – словесно бью в ответ.
– Я пыталась с тобой разговаривать! Пыталась планы строить, говорила тебе, что готова ехать, как чертова жена декабриста, хоть в Штаты, хоть на луну, Рысев! Но у тебя все два месяца был один ответ: слишком много неопределенностей, Лана!
Нет, она не кричит, но каждое слово попадает прямо в цель. Каждое. Абсолютно.
По ее раскрасневшимся щекам катятся слезы, а глаза прожигают. И кто бы знал, как в этот момент хочется наорать на нее за то, что скрыла, за то, что столько лет из жизни дочери я упустил. И в то же время прижать к себе и успокоить. Сказать, что все будет хорошо. Вот только будет ли хорошо? Обиды и недопонимания слишком далеко развели нас друг от друга.
– Твоя измена – логичное завершения тех отношений, какие у нас были, –заканчивает Илана, складывая руки на груди, ежась от налетевшего порыва ветра.
– Да не было ничего. Ни разу! Слышишь меня? Ни разу я тебе не изменил, – повторяю снова, но все, как об стену горох. Каждое мое слово отскакивает и прилетает в меня же еще большими обвинениями.
– Уже не важно. Было, не было. Вот так оно случилось, – усмехается девушка. – И я не думаю, что потом в твоей звездной спортивной жизни нашлось бы место вечно плачущему и требующему внимания ребенку! Даже если бы я нашла тебя и честно все сказала, признайся хоть самому себе: что бы ты сделал? Это не приехать раз в полгода поиграть и подарить зайца, Рысев! Ребенок – это не спать ночами, трястись над ней, как над осенним листиком, учить, играть, элементарно нести ответственность за кого то, кроме себя, а ты... Ты этого не умеешь делать, – договаривает уже шепотом Илана, и мы оба замолкаем. Упрямо бодаемся взглядами.
И понимаю, что надо что-то сказать. Что надо как-то обличить в слова все то, что кипит внутри. А это и злость, и ярость, что замешивается с нежностью, неверием и колоссальным удивлением от услышанного. И надо бы открыть рот и ответить хоть что-то на ее обвинение, но неожиданно наступает откат. Словно всю эту неделю, что Лана тут, я был как оголенный нерв. В этом дурацком доме все буквально искрило от напряжения. От молчания. От обид. Ненависти и чувств, которые, я уверен, у обоих еще остались друг к другу. И вот он, пик всего этого хаоса. Момент, когда уже высказано друг другу все, что давно должно было быть озвучено, и теперь наступает полное опустошение.
И ты смотришь в эти серые, влажные от слез глаза, полные обиды, которые кидают колючие иглы ненависти, и понимаешь, как бы мы тут сейчас не орали, друг друга мы так и не услышим. У нее есть своя правда, а у меня своя. И, к несчастью для нашей дочери, слушать и слышать друг друга мы не умеем. Так и не научились.
Нашей дочери. Даже смешно, как быстро мозг перестроился на новую формулировку.
– И что… – слышу неуверенное от Ланы. – И что теперь, Рысев?
– Я не знаю, – отвечаю совершенно честно, не понимая, что вообще мы будем делать дальше. Вздыхаю так, словно только что пробежал стометровку, и отворачиваюсь. Расстегиваю верхние пуговицы рубашки, которая неожиданно начала давить, и усаживаюсь в кресло, закидывая ногу на ногу и устремляя взгляд на лесок, что тянется полосой за территорией дома.
– Я должна сказать Славе, –
