22.10

Самолюбие спасает меня от малодушных поступков, помогает оставаться самим собой. Да здравствует мое самолюбие!

26.10

В вестибюле института толпой стоят женщины в белых халатах. У некоторых сумки с красными крестиками, у некоторых – носилки. Узнаю знакомые лица – секретарши, лаборантки, библиотекарши. Они шутят, смеются – им неловко на людях играть в детскую игру.

Помню, перед войной такие же вот женщины в халатах и с носилками так же смущенно смеялись и перешучивались.

Иногда невыносимо страшно. Но все же дух захватывает от любопытства. Время свистит в ушах.

28.10

Отнес «Жар-птицу» Гоппе. Переделка ему понравилась. Он даже как-то оживился, разволновался, прочитав новый, сокращенный вариант. И мне было приятно, что ему понравилось. Я даже забыл, что «Птица» ощипана, мною же ощипана.

1.11

Традиции в искусстве – вещь серьезная и заслуживающая уважения. Но чаще всего о них разглагольствуют бездарности. Им без традиций никак нельзя. Без традиций они просто воры: стянут у кого-нибудь нечто давно уже проверенное и всеми одобренное, стянут и выдают за свое. А тех, кто не воры, они называют кривляками – не хотят-де, мол, воровать, гордые слишком!

Существует мнение: если ты написал нечто стоящее, ты не имеешь права не печататься, ты должен пробиться к читателю любой ценой – это твой человеческий и писательский долг.

При этом со странной легкостью на плечи автора возлагаются тяжкие обязанности распространителя собственных творений. Но не достаточно ли того, что он их творит?

Оказывается, чтобы быть поэтом, мало иметь талант к стихосложению, надо быть еще пронырой, хитрецом, должно уметь улыбаться кому следует, слушать чей-то кромешный вздор, терпеть чье-то покровительственное похлопывание по плечу.

2.11

Есть модные «кондовые» словечки, от которых меня рвет. Никто не пишет теперь – своеобразный, неистощимый, но – своеобычный, неизбывный. Психоз какой-то.

11.11

Сижу на профсоюзной конференции и читаю «Носорога» Ионеско. Речь председателя месткома вплетается в текст пьесы. Эффектно.

14.11

Утром побежал на угол Гаванской и Шкиперки к газетному киоску. Сунул голову в окошечко:

– «Смена» есть?

– Уже вся продана.

– Вы не знаете – она с приложением?

– Нет, никакого приложения я не заметила. Там поэма какая-то напечатана, маленькая поэма. А приложения нет.

– А вы не помните, как называется поэма?

– Не помню, но я сейчас посмотрю. Я оставила себе одну газету. Я всегда оставляю, когда есть стихи.

Продавщица роется под прилавком, вытаскивает «Смену» и разворачивает ее. В глаза мне ударяет жирный черный заголовок – «Жар-птица». Над ним буквами поменьше – Геннадий Алексеев.

– Послушайте, – говорю я, – а вы не дадите мне свою газету на полчасика? Она мне очень нужна! Я, видите ли, и есть этот самый Алексеев.

Продавщица смотрит на меня недоверчиво.

– Ну ладно, берите. Только по-честному! Через полчаса принесите!

Хватаю газету и на ходу читаю предисловие Гоппе:

«Геннадий Алексеев долго и увлеченно работал над поэмой… С глубоким волнением рассказывает он о людях, сумевших в страшные дни своей жизни сохранить самые светлые, самые высокие человеческие чувства…»

Потом меня осеняет. Я бегу к другому киоску, что на углу Гаванской и Наличного переулка. Там лежит целая кипа нераспроданной «Смены».

23.11

Пригласили меня на литературный вечер. С Майкой и Эммой приехал в Дом культуры имени Горького.

Вошли в зал. Над эстрадой висит плакат: ВЕЧЕР ТУРИСТСКОЙ ПЕСНИ.

«Какого черта! – думаю я с тоской. – У меня нет никаких туристских песен! У меня нет гитары! Чего им от меня нужно?»

Публика прибывает. По радио объявляют: «Внимание! Геннадия Алексеева просят подойти к эстраде! Повторяем – Геннадия Алексеева просят подойти к эстраде!»

Я подхожу к эстраде.

– Вы Алексеев? – спрашивают меня. – Вы прочтете что-нибудь?

– Видите ли, – мямлю я, – в принципе я не против, но мне кажется, что мои стихи не подойдут к теме вашего вечера, у вас же туристские песни…

– Да это так, для рекламы! У нас будут и песни, и стихи. Мы пригласили Гаврилова, Агеева, Слепакову, вас, Окуджаву. Окуджавы, правда, не будет – он уехал в Москву.

– Ну ладно, – говорю я, – только пустите меня где-нибудь в конце первого отделения.

Концерт начинается. Разные молодые люди поют под гитару песни Визбора, Клячкина, Галича, Окуджавы. Какие-то неизвестные мне поэты читают стихи. Им дружно аплодируют.

Я выхожу в фойе и листаю свою книжечку. Что читать? О, господи! Угораздило же меня сюда припереться! Зачем? Кому это нужно?

Закладываю страницы бумажками. С книжкой в руке стою в дверях зала, жду.

Наконец объявляют: «Сейчас прочтет стихи поэт Геннадий Алексеев!»

Во мне что-то екает, и я становлюсь абсолютно спокойным. Выхожу на сцену, поправляю микрофон и говорю:

– Товарищи, я прошу у вас извинения. Во-первых, за то, что мои стихи будут несколько странными, и, во-вторых, за то, что я их не помню – у меня плохая память. Я буду читать из этой толстой книжки.

По залу проползает смешок. Это меня подбадривает: контакт вроде бы уже есть.

– «Смирение»! – объявляю я.

В зале раздается смех.

Смех нарастает.

Весь зал хохочет. «Какой ужас! – думаю я. – Неужели это и впрямь так смешно?»

кричу я в микрофон.

Весь зал буквально изнемогает от хохота. «Пусть смеются, – думаю я, – в конце концов, это лучше, чем жидкие хлопки».

Взрыв хохота. Аплодисменты.

Все были удивлены.

Тишина. Ждут, что будет дальше. Наконец сообразили – это конец. Опять смех и аплодисменты.