Теперь я знаю, кто притаился, Я стою в сторонке, но мне видны все девять кругов Дантова Ада. Со мной нет Вергилия. А черти мерзко хохочут и издают похабные звуки.

2.9

Пришел сентябрь, и я из вольного плотника и прожигателя жизни превратился в номенклатурное лицо. Кто-то ниже меня – таких мало. Кто-то выше – таких много. Декан подчеркнуто вежливо, отвратительно вежливо пожимает мне руку, и я чувствую, что это мне не безразлично.

6.9

Прочел «Исповедь» Толстого. В 33 года я прочел «Исповедь» Толстого. Раньше мне нельзя было это читать, а теперь можно, теперь я созрел.

Так оно и есть: все мучения мои с «бренностью» – не от ущербности, а, наоборот, от полноты ощущения жизни.

Но не верю я, что любой мужичонка из Тульской губернии глубже понимает жизнь, чем Сократ и Шопенгауэр.

А с иронией жить легче.

Ирония – как алкоголь. Она создает иллюзию вооруженности, когда ты совершенно беззащитен, иллюзию тепла, когда ты погибаешь от стужи.

Толстовское богоискательство мне понятно. Толстовское «опрощенство» мне претит. Опроститься нельзя. Если уж ты не прост, простым не станешь. И это тоже от Бога – быть сложным. Надо иметь мужество и силы, чтобы нести этот крест.

9.9

О вреде и пользе не в меру развитого воображения.

Во рту у меня, на десне, была ссадина. Она долго не заживала. Образовалась язвочка. Больно было жевать, больно было от горячего и холодного, от соли и от перца, от кислого и от сладкого. Каждый день я рассматривал язвочку в зеркале и почти убедил себя, что это рак.

Воображение мое разыгралось. Я уже видел свои похороны (интересно, кто будет идти за гробом?), видел камень на своей могиле и надпись на этом камне. Я уже слышал, что говорят обо мне после смерти разные знакомые люди, друзья и недруги.

Две недели я умирал от рака. Но язвочка вдруг зажила. С того света я вернулся на этот. Умирать было приятно, воскресать – еще приятнее. Из-за этого моя жизнь как бы удваивается и утраивается. Иногда я даже забываю – было ли это со мной на самом деле или это лишь плод моего воображения. И неизвестно, что важнее – истинная моя жизнь или воображаемая.

10.9

Только что из Парижа. Я успел побывать в нем, пока Майка причесывалась в ванной. Хотел встать вместе с ней и вдруг мгновенно заснул. И очутился в Париже вместе с Л.

Вроде бы у нас с Л. командировка. Ходим мы с ним по Парижу и никак не можем найти площадь Оперы. Туда-сюда – исчезла площадь.

«Вот черт! – думаю я. – Куда же она делась? Как назло, когда надо, ее нет на месте!»

Потом выяснилось, что я потерял фотоаппарат.

– Что же нам теперь делать? – спрашиваю я Л. – Ведь без фотографий никто не поверит, что мы были в Париже!

– Да, дело плохо, – говорит Л. – Впрочем, есть выход! Накупим кучу всяких путеводителей, и нам наверняка поверят!

– Это идея! – говорю я, и мы идем покупать путеводители.

Народец в Париже какой-то серенький, не парижский. Люди висят на трамвайных подножках, стоят в очередях у магазинов.

– Все как у нас! – говорю я Л. – Даже приятно!

А может быть, мы не можем найти Оперу!

«Вдруг и правда не Париж?» – думаю я, и мне становится тоскливо.

Днем поехал в институт, встретил там Л. и сказал ему:

– Давай лучше умолчим, что мы были в Париже. Вдруг это действительно был не он? Стыда не оберешься.

Л., конечно, ничего не понял и даже испугался. Я рассказал ему сон, и мы долго смеялись.

13.9

Город кишит красивыми девушками, хорошо одетыми, хорошо причесанными девушками с холеными белыми руками, со стройными ногами в прозрачных гладких чулках.

Давеча шел по Гаванской. Накрапывал дождичек. Навстречу мне, прикрываясь одним зонтом, шли две очень хорошенькие, веселые такие, милые. И вдруг их обогнала вовсе уж красавица – прямо с обложки журнала «Фильм»!

23.9

Давно известно, что правда обладает тем странным свойством, что она всегда торжествует. Рано или поздно, но торжествует. Сколько бы ни было крови, грязи, лжи и садизма, правда каким-то образом всплывает на поверхность. И каждый раз все с удивлением и с удовольствием говорят:

– Да, правда – это правда, от нее никуда не денешься!

Но для евреев, которых расстреливали в Бабьем Яре и в разных прочих оврагах и ямах, такое отношение к правде было бы не совсем приемлемым. Правда повернулась к ним задом. Им досталась лишь самая жестокая неправда. Их тела сгнили. Их кости перемешались. И какое им дело до того, что фашизм был разгромлен!

28.9

В 8 утра, когда я еще лежал в постели, раздался телефонный звонок. Низкий женский голос произнес:

– Здравствуйте, Геннадий Иванович! Не узнаете? Это одна ваша знакомая девушка из Выборга… Я опоздала на утренний поезд и решила вам позвонить.

Мы встретились с ней у Финляндского вокзала. Она оказалась блондинкой. Еще больше похудела – запястья стали совсем тонкими, почти прозрачными.

Стояли на набережной. Ветер шевелил ее волосы. Иногда он бросал их ей на лицо, и тогда я видел только рот в бледно-розовой помаде и сверкающий белок глаза. Чайки летали низко. Некоторые садились на воду и тотчас взлетали снова. Она сказала:

– Тут холодно, я замерзла!

Сели на скамейку в сквере. Она открыла сумочку, вынула пачку сигарет, закурила.

– Ваши фотографии всем нравятся. Я приносила их в редакцию, – она работает теперь в редакции газеты. – Сказали, что вам надо работать фотокорреспондентом. Правда, у меня их уже растащили – почти ничего не осталось. А я выхожу замуж.

– Кто же этот счастливчик?

– Так, никто. Простой инженер. Но я, впрочем, не совсем еще решила.

– Когда решите, пригласите на свадьбу?

– Да, конечно. Я провела отпуск в Молдавии. Ела фрукты, загорала. У меня был хороший загар, я была красивая, когда приехала. Сейчас уже не то.

И впрямь, цвет лица у нее был тусклый, сероватый. Такой всегда бывает, когда сходит загар.

– А не рано ли вам, Сюзи, замуж?

– Я тоже думаю – не рано ли? Мне ведь в этом году исполнится только двадцать три! Но все говорят, что пора.

– Почему вы не позвонили вчера?

– Да так, почему-то не хотелось.

– Что же вы делали вечером?

– В ресторане была. Мы ходили в «Кавказский».

– Отчего же ваши ухажеры не водят вас в театры? Все в рестораны и в рестораны. Вы же любите театр!

– Такие вот ухажеры попадаются.