А затем начались потери, да какие! Через несколько дней после победы от ран, полученных в сражении, умер кошевой атаман войска верных запорожцев Сидор Белой. Атаман Антон Головатый привез тело своего друга в Кинбурнскую церковь. На отпевании впереди всех стояли те, кто был особо дружен со смелым атаманом – генерал-аншеф Суворов и контр-адмирал Поль Джонс. Могилу Белому вырыли прямо в церкви. Погребли под артиллерийский салют и сверху положили тяжелую чугунную плиту.

Следующей тяжелой потерей для черноморцев стала внезапная смерть Панаиоти Алексиано. Он умер от разрыва сердца на борту своего «Владимира». И снова Суворов и Поль Джонс провожали его в последний путь…

Увы, едва кончилось сражение, как сразу начался дележ славы. Первым из первых здесь оказался счастливый ловец счастья принц Зиген. Главным своим конкурентом он видел Поля Джонса, против него и интриговал. Доносы Нассау-Зигена и вспыльчивый характер самого Джонса вызвали недовольство Потемкина:

– А пират-то наш оказался не воин! – кивал он, слушая наветы принца Насауского.

Наслушавшись, велел подать бумагу и перо.

– Напишу государыне, пусть забирает пирата отсель!

Из письма Потемкина Екатерине Второй: «Сей человек неспособен к начальству: медлен, неретив, а может быть, и боится турков. Притом душу имеет черную. Я не могу ему поверить никакого предприятия. Не сделает он чести вашему флагу. Может быть, для корысти он отваживался, но многими судами никогда не командовал. Он нов в сем деле, команду всю запустил, ничему нет толку: не знавши языка, ни приказать, ни выслушать не может… Может быть, с одним судном, как пират, он годен, но начальствовать не умеет, а в пиратах может ли ровняться он Ломбарду?»

Императрица ответила своему фавориту весьма сдержанно: «Сожалетельно, что принц Нассау не мог сжечь суда, кои вычинили в Очакове. Пауль Жонес имел, как сам знаешь, предприимчивую репутацию доныне. Если его сюда возвратишь, то сыщем ему место».

Получив это письмо, Потемкин вызвал к себе Джонса.

– Господин контр-адмирал, моя армия и флот в ваших услугах больше не нуждаются. Вот вам предписание до Петербурга!

– Честь имею! – мотнул головой обиженный корсар и вышел.

Что касается Суворова, то он при всем его уважении к Нассау-Зигену первым из лиманских флагманов все равно считал Поля Джонса, которого шутливо именовал Дон Жуаном.

В последний раз обнялись добрые знакомцы.

Генерал-аншеф протянул контр-адмиралу бобровую шубу и подбитый горностаем доломан:

– Возьмите, дорогой Дон Жуан. Пусть это будет вам памятью обо мне!

– Но это очень дорогой подарок и вам он нужнее!

– Эта шуба слишком хороша для меня, да в ней меня, поди, и не узнают. По мне так лучше солдатская накидка!

– Прощайте!

– Прощайте!

Поль Джонс вскочил в карету. Кучер нагрел лошадей, и коляска помчалась. Джонс махал рукой. Суворов махал ему в ответ. Больше они уже никогда не встретятся.

* * *

Итак, все честолюбивые планы капудан-паши с ходу уничтожить российской флот в лимане потерпели неудачу. Однако чтобы «не привести в полное уныние обитателей Очакова», он приказал поднять на одном из собственных поврежденных судов российский флаг, будто бы то судно взято в бою, и целый час его показывал городским жителям. Затем повелел флаг спустить, а судно сжечь. В реляции же султану донес, что «разорил часть кинбурнской батареи и взял две российские канонерские шлюпки и что из своих потеряли три, кои, въезжая в лиман, стали на мели, и потому сами их сожгли».

Однако, несмотря на все ухищрения старого Гассана, слухи «о великой потере их флота и людей в лимане и около Кинбурна» все же вскоре дошли до ушей султана. Это известие ввергло как Абдул Меджида, так и константинопольских обывателей в глубокую печаль. Вся вина за поражение была возложена на Эски-Гассана.

Те, кто еще вчера умилялись его сединам и превозносили его опыт и мудрость, ныне поносили старика последними словами.

– Сын шакала и внук гиены! Презренный выживший из ума старик, которого давно пора таскать за бороду по столичным базарам, как облезлую обезьяну!

– Крокодил былых сражений давно издох, и теперь остались лишь его смердящие потроха!

Если бы Эски-Гассан сейчас вздумал вернуться в Константинополь, то ему, под горячую руку, не сносить бы своей головы. Но старик был мудр. Чтобы хоть как-то оправдать себя в глазах султана и вернуть его доверие, капудан-паша срочно затребовал помощи как в людях, так и в судах. При этом султан, не доверяя своим чиновникам, стал сам «везде действовать и поспешать морские отправления», упрекая терса-на-эмини (начальника адмиралтейства) и кегаяси (главу своей администрации), что они не могут собрать нужное число людей и кораблей. Обыватели, узнав о новом наборе, стали разбегаться из городов. Тогда по улицам стали ловить лодочников, разносчиков снеди и прочий праздношатающийся люд.

Греческому и армянскому патриархам было дано указание набрать тысячу человек. Не миновала сия участь и евреев, коим надлежало дать две сотни крепких юношей. Однако христианские патриархи отказались поставлять людей, потому как и без их благословения повсюду хватали греков и армян, что касается евреев, то они, разумеется, как всегда, просто откупились.

В конце концов удалось собрать лишь пять сотен человек, которых загнали в казармы и содержали там под крепким караулом, чтобы не разбежались до отправки на корабли. Для отправки в Черное море было изготовлено двадцать судов.

Боясь новых поражений и прихода к Босфору русского флота, Абдул Меджид повелел, чтобы во всех мечетях и в синагогах каждый день молились о даровании победы. Сам же он инкогнито по ночам ездил на берег Черного моря осматривать крепостные укрепления, приказывая коменданту Босфора Мустафе-паше «иметь наистрожайшее смотрение».

* * *

Тем временем доблестный командир плавбатареи № 1 Андрей Евграфович Веревкин был передан татарами туркам и доставлен в Измаил. Далее его путь лежал в Стамбул.

Бани – турецкие тюрьмы – места страшные, не многие выходят оттуда живыми: теснота, сырость, крысы, побои и голод быстро сведут в могилу любого. Кроме Веревкина в Стамбульской тюрьме находилось еще несколько морских офицеров. Среди них: командир шхуны «Вячеслав» капитан 2-го ранга Борисов, офицеры линейного корабля «Мария Магдалина» и Ломбард, которого тоже доставили в турецкую столицу.

В офицерской камере, площадью в восемнадцать квадратных футов, размещалось тринадцать человек. Матросы содержались в еще более кошмарных условиях, не имея даже крыши над головой. Так как турки обобрали их до нитки, все они были абсолютно наги, но с обязательной веревкой на шее. Чтобы хоть как-то согреться, на ночь матросы зарывались в навоз. Почти ежедневно на тюремном дворе рубили головы непокорным. Зверские избиения были настолько обыденны, что на них и внимания не обращали – жив и ладно!