При этом, однако, следует отметить, что Сибирь развивалась достаточно специфическим образом: несмотря на то, что она формально была частью России и все ее исследователи первым делом подчеркивали ее континентальную связанность с метрополией[425], противопоставляя в этом отношении Сибирь европейским заморским владениям[426], освоенность данной территории оказывалась несравнимо меньшей, чем британских или испанских колоний в Америках. Хотя первые сибирские города, такие как Красноярск или Томск, были основаны в те же годы, что Филадельфия или Бостон, через полтора века после их появления — в 1760–1770-х гг. — первые заметно отставали по населенности, имея 2–5 тыс. жителей[427], тогда как вторые превратились в относительно крупные центры с населением 29 и 19 тыс. человек[428]. В Латинской Америке к этому времени в основном испанское население Лимы насчитывало около 53 тыс. человек[429], а количество жителей Рио достигло 100 тыс. к 1808 г.[430] Еще бóльшим оказывается диссонанс, если обратить внимание, например, на развитие автономных институтов в колониальных владениях — прежде всего школ и университетов. В российской Сибири середины XIX века имелись лишь четыре полноценные гимназии, подобные существовавшим в Москве или Петербурге, — в Тобольске, Омске, Томске и Иркутске[431], а об университетах можно было только мечтать; заметим, что в испанском Перу университет Сан-Маркос был основан еще в 1551 г.[432], а в британских североамериканских колониях New College (затем ставший Гарвардским университетом) работал с 1636 г., а Collegiate School (позднее Йель) — с 1701 г.[433] Это может быть небольшим преувеличением, но по крайней мере до начала XIX столетия Сибирь не становилась «новой Россией» в том смысле, в каком колонии вокруг Массачусетса превращались в «Новую Англию» и даже Мексика начинала оправдывать свое наименование как Virreinato de Nueva España.

Параллельно, как мы уже отметили, имперские эксперименты развивались и в западном направлении. Здесь важнейшими задачами выступали, с одной стороны, расширение имперских границ с целью полного инкорпорирования в Московскую империю (Россию) всех территорий, которые когда-то составляли историческую Русь, и с другой, постепенная ассимиляция их населения, в результате которой оно должно было стать составным элементом имперского центра — того квазинационального государства, которое так и не состоялось в период, предшествующий имперскому строительству.

Расширение границ на Западе продолжалось на протяжении всего XVIII века и в схематичном виде может рассматриваться как состоявшее из трех компонент. Во-первых, самой ранней целью стали прибалтийские земли, которые входили в состав русских княжеств еще с X века и которые во многом были прародиной русской государственности. Овладение ими и возвращение на морское побережье было основной целью Северной войны, по результатам которой Россия стала крупным европейским игроком и мощной морской державой[434]. Во-вторых, важной задачей оставалось фронтальное продвижение на запад, на земли бывшего Полоцкого княжества в современной Беларуси и основную территорию бывшей Киевской Руси на западном берегу Днепра (напомним, что еще в 1770 г. Смоленск, Чернигов и Киев оставались, по сути, приграничными городами). Эта задача была решена в ходе трех разделов Речи Посполитой[435], после чего из старых русских городов в состав империи не удалось включить разве что Львов. Наконец, в-третьих, Россия стремилась не только завоевать относительно условно принадлежавшие ей ранее причерноморские территории, но и овладеть Константинополем (эта идея в новых условиях трансформировалась в мессианское стремление восстановить православное доминирование над великим христианским городом и центром Восточной Римской империи[436]). Все эти намерения были воплощены (хотя лишь отчасти) в результате серии русско-турецких войн. В результате к концу екатерининской эпохи можно было говорить о том, что на западе империя восстановила «исторические» границы, не перейдя их практически нигде, кроме Прибалтики. Совокупные территориальные приобретения России за западе на протяжении XVIII века составили 2,2 млн кв. км, более чем в четыре раза превысив территорию Франции в границах на момент вступления на трон Людовика XV[437].