Между тем это сходство, судя по всему, не вполне вдохновляло более поздних российских историков и философов. Не будучи готовы признать тот очевидный, на наш взгляд, факт, что первый импульс восточной колонизации был придан в XVI веке именно Московией как одной из составных частей исторической Руси, они оказывались в своеобразной западне, так как в рамках применявшейся ими терминологии и субъект колонизации (Россия) и ее результат (который тоже именовался Россией, и даже (до 1721 г.) не Российской империей) оказывались чуть ли не тождественными. Впервые с этим моментом столкнулся в начале ХХ века великий отечественный историк В. Ключевский — и, нужно отдать ему должное, он довольно изящно попытался обойти возникшую дилемму. «История России, — писал В. Ключевский, — есть история страны, которая колонизируется (курсив наш — А. А., В. И.); область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией — то падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней»[398]. Такая формулировка имеет двойственный характер: она может быть прочитана и в том смысле, что территория России как возникающей в определенный момент времени страны колонизируется кем-либо и эта колонизация, собственно, и идентична формированию России (с чем мы согласны), и в том, что некий актор (например, русский народ) колонизирует саму Россию — что, на наш взгляд, выглядит полной бессмыслицей. К сожалению, приходится констатировать, что по довольно понятным — и преимущественно идеологическим — причинам развитие представлений о колонизации пошло именно в этом весьма странном направлении. Немногим позже П. Милюков заявил, что «колонизация России русскими (курсив наш — А. А., В. И.) продолжалась на протяжении всей российской истории и является одной из ее характернейших черт»[399]; тут иррациональность данного утверждения почти очевидна. «Россия», на наш взгляд, не могла стать Россией без русских — т. е. не могла ею быть в современных границах без «русской колонизации», а «колонизировать» собственную территорию по определению невозможно: испанцы, высаживаясь в Новом Свете, колонизировали не Испанию, а Юкатан и Перу, хотя сама по себе история колонизации была весьма похожей. Эта внутренне противоречивая концепция была подхвачена и на Западе: Р. Пайпс утверждал, что «русские [в отличие от европейцев] не уезжали за границу; они вместо этого предпочитали колонизировать собственную страну»[400], видимо, предполагая, что Якутия была «более собственно» русской, чем Родезия — английской. Стоит заметить, что некоторые уверенные в великом будущем российских восточных территорий также считали их «естественным продолжением России, которое следует рассматривать не как колонию, а как естественное продолжение страны, способное стать домом для миллионов славян»[401]. В последние десятилетия этот подход необычайно распространился; появился специальный термин «самоколонизация» (или «внутренняя колонизация»), который определяется как «способность [страны] быть одновременно и субъектом, и объектом колонизации», как состояние, в котором «государство колонизирует чужие территории и в то же самое время задумывается о колонизации собственной метрополии»[402]; на эту тему выходят монографии[403], а само данное понятие применяется уже к истории не одной только России, но и европейских государств (правда, в основном в границах их исторических метрополий)[404].

Мы не возражаем в принципе против изучения «внутренней колонизации» как процесса более серьезного освоения территорий того или иного государства его жителями (в таком контексте, например, развитие производственной базы советской Арктики (о чем мы поговорим позже), сопровождавшееся значительными миграциями в неосвоенные районы, можно трактовать как внутреннюю колонизацию), но категорически против того, чтобы применять это понятие к государству in the making, каковым была Россия в XVI–XVII веках. В российской философии и историографии, повторим еще раз, идея «внутренней колонизации» выступала оправданием московского империализма — именно это, как мы полагаем, имел в виду в 1950-е гг. Г. Федотов, когда настаивал, что Россия, «в отличие от всех государств Запада, строилась не насилием, а мирной экспансией, не завоеванием, а колонизацией»[405]. Однако сам по себе данный сюжет кажется нам весьма показательным: невозможность не запутаться во «внутренней колонизации» обусловлена прежде всего неправильным осмыслением процесса поселенческой экспансии и неспособностью четко применять те или иные термины к тем или иным историческим состояниям русского государства. Мы сейчас поясним, что именно мы имеем в виду, но прежде считаем необходимым сделать еще два замечания.

Раньше мы отмечали, что важнейшими позитивными следствиями монгольской рецепции для России оказались способность доминировать над огромными континентальными пространствами и готовность признавать определенную религиозную свободу своих новых подданных. Это действительно так, хотя мы бы не считали оба данных фактора определяющими в успехе восточной колонизации. Скорее они стали ее предпосылками: движение русских на Восток отличалось от европейской вестернизации прежде всего тем, что оно носило заметный «компенсаторный» характер: в отличие от испанцев или голландцев, отправлявшихся в заморские страны, с жителями которых они никогда не встречались и о самом существовании которых часто лишь догадывались, русские шли туда, откуда за несколько столетий до этого пришли завоеватели, чуть было не уничтожившие их собственную цивилизацию[406]. И, только лишь закрепившись в этих землях, они быстро усвоили монгольские технологии управления пространством, создав систему опорных пунктов и коммуникаций между ними, которые позволяли им решить задачу, стоявшую и перед монголами: научиться доминировать над огромными территориями при относительно небольшом числе осевших на них выходцев из метрополии. Чертой российской колонизации, заметно отличавшей ее от европейской, стало доминирование над огромными континентальными территориями крайне ограниченными силами. Отчасти это объяснялось тем, что русским удалось выстроить систему управления своими восточными владениями, во многом аналогичную использовавшейся ранее монголами для «дистанционного» управления русскими землями из Сарая и Каракорума, которая была немыслима для испанских или британских колоний в Новом Свете. Отчасти же причиной была крайне незначительная заселенность покоренных русскими территорий — исследователи отмечают, что уже к концу XVII века русское (мы бы сказали — пришедшее из Московии, т. к. оно состояло в том числе из татар, чувашей, литовцев и малороссов) население Сибири по своей численности преобладало над коренными народами[407]. Это может показаться удивительным, поскольку и к середине XVIII века русское население зауральских территорий не превышало 450 тыс. человек[408], тогда как белое население 13 британских колоний в Северной Америке приближалось к 1,3 млн, а число испанских и португальских колонистов и их потомков в Латинской Америке составляло не менее 1,9 млн человек[409] (причем в последнем случае оно вовсе не было в большинстве). Религиозная толерантность в процессе колонизации Сибири также была существенно выше, чем в испанских или португальских колониях в Латинской Америке, — опять-таки в значительной мере потому, что русские, знакомые с монгольской тактикой доминирования, шли на восток не столько для принесения туда света истинной веры, а с одной стороны, ради чисто экономического интереса, и с другой, во имя искоренения некоей неявной воображаемой угрозы, с которой постоянно ассоциировались эти отдаленные земли. Кроме того, надо отметить и значение того факта, что духовная власть в Московии de facto подчинялась светской и находилась у нее на содержании, в то время как в Европе Святой престол имел огромные возможности утверждать свою волю, и в такой ситуации христианизация новых владений выступала необходимым условием их легитимации.