выразили скромное предположение Глебка с Антоней.

— Взял, — тактично подправил Митя.

— Раз взял колесо, так сгоняй ещё разик туда, забери всю машину.

— И без второго захода отхватите по целому легковику. Будете по лужам летать быстрей всякого автомобилика!

Мальчику хотелось, чтоб все в семье имели по две пары новеньких чуней. Одну пару на будни, другую на праздники. Чтоб не было обиженных, настроился шить размером всем одинаковые. У нас все равны, говорил в школе Сергей Данилович. Так пускай и обувку все носят одинаковую.

Снял мерку с подошвы маминой калоши, топором разрубил потёрханную шину на десять равных кусков. Больше подошв не выходило. Ну что ж, будет обувка пока на будни. С праздниками подождём.

С огнём завзятого сапожника, с каким-то внутренним горением навалился он пришивать к литой шине-подошве верх из отношенной кирзы голенища, макая цыганскую иголку не в мыло, как делал отец, а в простую воду в мамином напёрстке. Загляни Никиша в окно, он бы увидел в этом маленьком усерднике себя в далёкой родной Новой Криуше. Манера работать в наклон, слегка выпустив и прикусив язык, качающийся на вершинке жёлтой мётелкой хохолок — всё то его, Никишино.

Мальчика распирала гордость. Никто не учил, никто не заставлял, а спонадобилось — сам сел и шьёт. Сам! И разве хуже отца?

Подкатилась печальная отцова песня.

Митя не удержался, бесшабашно замурлыкал:

— Не осенний мелкий дождичек

Брызжет, брызжет сквозь туман,

Слезы горькие льет молодец

На свой бархатный кафтан.

Ожидавшие обновку Глеб и Антошка стояли в размолоченных ботинках у Мити за плечами, как ангелы. Подхватили припев яростно-прилежно, с укоризной:

— Полно, брат молодец,

Ты ведь не девица.

Пе-ей, тоска пройдет!

Митя благодарно покивал братцам и уже один взял повёл песню дальше.

— Не тоска, друзья-товарищи,

В грудь запала глубоко,

Дни веселья и дни радости

Отлетели далеко.

Безмятежность в его голосе подломилась, пошла таять, уступая раздумчивости, грусти.

— Э-эх вы, братцы, вы, товарищи,

Не поможет мне вино,

Оттого что змея лютая

Гложет, точит грудь мою.

И теперь я все, товарищи,

Сохну, вяну день со дня,

Оттого что красна девица

Изменила мне шутя.

А и впрямь-ко я попробую

В вине горе потопить

И тоску, злодейку лютую,

Поскорей вином залить.

После каждого куплета шёл припев. Глебка и Антоха ни один не прокараулили, брали в самую пору. Митроше пало к душе, как ему подпевали, и в ответ он, едва дошив первую чуню, с ласковой важностью проговорил:

— Певчуки! Необутики! Получите отдарок. Меряйте!

Глеб, заранее разувшись, торопливо воткнул ногу в чуню и скис:

— Ой!.. Больша-ая… Как корабель!

— Ну и радуйся. Не утопнешь в луже.

— До лужки ещё надобится добежать. Зачем такие большие мастурячишь?

— Где большие? Ну где большие? Я на вырост шил! Ты, клопик, собираешься когда-нибудь расти?

— Что, сиди и жди, когда нога вырастет по чуньке? Это ско-оль ждать?

Глеб вжал в чуню вторую ногу. Сделал прыжок и, не удержавшись, вальнулся на бок. Зажаловался:

— Бо-ольшие… Горбатые чуники… Я из них выбегаю… Выскакую… Ты маленькие сошей.

— Не положено.

— Большие положено, а маленькие не положено?

— У нас все равны, как в бане. Все носи одинаковые!

Глеб присвистнул:

— Хэ! Кто все? Кто все?.. Не хочешь, а рассмешишься!.. Что, и Машуня, и Антонка, и я, и ты, и мамка — все равны? Антя достаёт мне головой до мышки. Машутка ещё короче. И все одинаковые носи? Ты сошил эту чуньку по маминой калошке. Маме её и оставь. А нам… — Глеб поставил на отрезанный кусок шины свой размолоченный ботинок, очертил карандашом. Другой кусок подложил Антону под обутую ногу, обмахнул карандашом. — Нам давай по нашим меркам. Зачем нам шить по маминой ноге? Не перевязывать же чуньки на ноге верёвочкой, чтоб не слетали!

В душе Митя согласился с Глебом. Но принять это он не мог. Не дорос ещё, братка, учить старших!

Не дорос-то не дорос, да тогда неправ и Сергей Данилович? Сергей Данилович говорил в классе, что все у нас равны. А этот шкетик упёрся: не равны. Похоже, его правда. Выходит, учитель неправ, а вместе с ним и я? И прав один Глебочка, не видавший ещё школу и в глаза?

С досады Митрофан щелканул Глеба по верху уха.

— Эв-ва, Балда Иваныч! Ещё в школу не ходил, а уже такой вумный, как вутюк. А что с тобой будет, когда в ту школендию побежишь?

Глеб зажал боль в ухе, промолчал. Чего не вытерпишь ради новых чунек?

До самой старой ночи Глебка с Антоном ждали чуники. Но так и не дождались. Зато утром, едва пролупив глаза, увидели у койки две новенькие пары. Надели. Ловкие, удобные. В самый раз.

— Нога в чуньке прямо спит как дома! — подхвалился Глеб Мите.

— Да что она, беспризорка? — довольно пожмурился Митя. — Где ж ей ещё спать как не дома?

Ещё вчера за окном беспризорно болтались редкие снежинки, а сегодня повалил точно из ковша февральский дождь, уже по-кавказски тёплый, обомлело-радостный.

Митя убежал в школу, а братья вылетели в беспогодицу обгулять обновку. Раскидав перед собой руки на воображаемом огромно руле и правя им, то басовито подвывая, как студебеккер, тяжко ползущий в гору с грузом, то жалобно подскуливая на лад полуторки, Глеб с Антохой бешено носились под ливнем по жирной грязи, и пацанва, с фырчаньем табунком клубясь за ними следом, обалдело млела от восторга, во все глазоньки с немым изумлением таращилась на их отпечатки легковушных шин.

— Вот это класс! — стонало пацаньё.

Вечером на чуни положила глаз и сама Аниса. Осведомилась, в какой это Москве раздобыли.

— Братик Митя сошил! — похвалился Глеб.

— Что-то веры не дам… Моднячие штиблетики, вечные. Избою не жди… Всёшки где, Митрюшечка, укупил?

Митя зацвёл. Его чуни принимают за магазинные! Вот и он на конике!

— Да не покупал я, тёть Ань! Правдушки, сшил… Видите, кое-что и я могу… Сварить что, помыть… Руки-то на что привязывал Боженька?

Тем временем Глеб разулся. Аниса увидела, что носки на пятках у него прохудились. Сняла с мальчика носки.

— А то сапожульки новые, а пяточки голые. Негожо так…

Аниса села штопать. Это выдернуло Митю из себя.

— Да не беспокойтесь Вы за нас! — въехал он в каприз. — Мы сами! Сами! У самих же руки