И будто в оправдание того, что вовсе не зря болтаются у него руки, Митя нервно свалил в корыто ведро холодной воды. Тут же птицами полетели в нее рубашки, штаны, майки, что толсто висели на спине койки. Из печки черпнул ладошкой-лопаткой золы, шлёпнул в одёжную горку.

— Ты зачем ещё грязней делаешь мои штаники? — крикнул Глебка. Его штаны лежали поверху. — Разве так мама делала? Забыл?.. Она сыпала золу в марличку, завязывала и клала не в холодную воду, а в горячую. И мыла нам головы.

— Так то головы! — нашёлся Митрофан. — Такую дурную башку, как твоя, и кипятком не отмоешь с самым лучшим мылом! Не то что в холодной воде с золой. Жалко, нету мылки… Ну да этот тарарам, — взгляд в корыто, — и в холодной воде с золой денька за два умякнет, чисто выстирается сам. Без помогайчиков!

На первые глаза, увлечённый маленький человечек толковал сам с собой. На самом же деле выпевал Анисе. Поймала это она и не знала, как быть. Взять и уйти? А Полькин наказ? Её замешательство накинуло мальчику храбрости.

— Так что уж не учащайте Вы к нам, — сказал прямо. — Не убивайтесь. Мы сами с усиками… А у Вас и своих забот полный мешок да ещё вприсыпочку.

— Лепишь ты, Митрюха, старее деда… Ну-ну… Что эт, дедо, за мой мешок у тебя такая переживанка?

Митя насупился индюком. Отмолчался. Аниса не полезла в новые допросы. Живо дочинила носки и ушла.

— Ты чего так с нею? — насыпался Глеб на Митрофана. — Она помогать приходит. Она добрая, хорошая. А ты! А ты!..

— Все хороши, пока спят носом к стенке и ничего не видят кроме снов.

— А разве видят с закрытыми глазиками?

— Видят. Невредно бы и знать.

— Ну-к закрой… Тэ-эк… Ну что ты видишь?

— Ничего.

— Жалко, — постно вздохнул Глебка. — А я тебе дулю скрутил.

— А я тебе за такое скрутю шейку. Но мне сейчас некогда. Это удовольствие я перенесу на потомушки.

Щёлкнув гаврика тихонько, жалеючи по носу, Митя тут же был смыт будто водой в пропасть неотвязных дел. Как пироги валял[54] он их, чувствуя себя первым человеком во всём доме, тем человеком, которому дом в непременности обязан своим спокойствием, жизнью и даже тем, что и рассвет в эти окна входит лишь с его высокого соизволения. Нарубить дров, натаскать воды, протопить печку, наготовить еды, покормить коз, подоить — на всё хватало Митю. Вертелся как волчок. Ложился хозяйко позже всех, вставал раньше всех. И ещё вскакивал среди ночи, напахивал на острые плечишки мамину фуфайку и, дрожа от холода, от страха, шёл к сараю. В сам сарай он боялся заходить, там было ещё темней чем на улице, где хоть звезды подсвечивали, останавливался у двери, накладывал ухо на щёлку и, остановив дыхание, вслушивался в темноту за дверью. Не родился ли кто? Нет ли прибавки?

Но было всё тихо, и лишь по временам козы вздыхали во сне.

Во всякую ночь мальчик подолгу зяб под дверью, боялся, что проспит нового козлёнка. А в ночи коза может ненароком наступить козлёнку на ногу или вовсе стоптать. Правда, случалось такое редко. Однако случалось.

Докисала на отходе зима. Холода уже основательно подрастеряли свою осатанелость, хотя в иные дни и февраль садился на нос крепким декабрём. Начинался окот. Ещё мама дома была, когда окотилась первой Белка. Белкины двойняшки жили под кроватью, огороженной табуретками, фанерными кусками, и будут в доме до поры, пока не падёт стужа.

Теперь вот в тягости ходила серая большая коза с жёлтыми подпалинами на животе, на груди. Её звали Серка. Четыре ночи Митя бегал к ней под дверь, всё слушал, не родила ли. На пятую почувствовал, что именно сегодня произойдет всё самое главное. Опасаясь, как бы чего не произошло худого, привёл на ночь Серку в дом, чем остро изумил младших братьев.

Огрузлая важная гостьюшка, сухо постреливая вытертыми старыми коленками, охотно прошлась по душной комнате, всё с любопытством оглядела, познакомилась и ко всеобщему удовлетворению рассвобождённо улеглась на чистенькой ветхой дерюжке, раскинутой ей на пятачке между жарко натопленной печкой и койкой, на которой укладывались спать Глеб с Антоном.

Раздеваясь, Антоня с излишним усердием бросил носок на кроватную спину. Носок перелетел через спинку, повис на высоком литом роге Серки. Она удивилась, видимо, хотела посмотреть, что за напасть села на рог, устало подняла голову. Рог подался назад и вышло, будто подала Антону носок.

— Спасибушки! — Мальчик благодарно погладил её по лицу, по седой бородке. — Серка, а Серка! Скажи, а где у тебя грудь?

Коза покачала рогами, словно твердя, чего не знаю, того не знаю, притомлённо положила голову перед собой на дерюгу. Отвянь, дай отдохнуть!

Антоня озоровато протарахтел тот же вопрос Митрофану. Митрофан не знал, что ответить (когда люди не знают, они злятся), сердито пробухтел:

— Ума у тебя палата, да ключ от неё потерян!

— Поискал бы ключ от своей палаты, — подпёк Глеб Митрофана.

Мирофан состроил вид, что не слышал нарывистого совета, и скоро установилась тишина.

Первый сквозь сон поймал тоненький, жалостный зов новорожденного Митя. Спичек в доме не было. С криком «Глебка!.. Антоха!.. Вставайте, вставайте!» накатился он их тормошить и, не разбудив, кинулся в барак напротив за огнём.

Напротив жил одинокий бригадир. Батлома. Мерклый свет уже грел низ его окна. Первое свое дело — пораньше поднимать посёлок в работу — он переложил на петуха, выменял в городе за пиджак. Не всегда бригадир надеялся на себя и частенько вскакивал под оранье петушаки, единственного во всём первом районе.[55] За бригадиром просыпались соседи. Обычно, выглянув в окно, говорили:

— А у Батломы уже светится.

Это значило, что и нам след вставать.

Когда ни посмотри на бригадирово окно, в нём всегда теплился слабый, сиротливый огонёшек. Даже поговаривали, что Батлома вовсе не тушил лампу. Как же, богач! И богат лишь тем, что у него были спички. По утрам ближние бараки стучались за огнём. Спичек он никому не давал, а лучинку от лампы почему не зажечь? Зажигай и неси, что и сделал Митя-огнедар. Каждое утро-вечер добывал, приносил в дом огонь, в бережи защищая полой фуфайки или пиджака зябкое пламешко.

Митя торопливо поднёс лучинку к каганцу на столе — свет несмело облил комнатёшку. Мальчик увидел: на дерюжке лежал маленький козленок. Серка старательно вылизывала его.

Митя выгреб откуда-то из-под койки кукурузный ломоть, накрытый перевёрнутой лёгкой бамбуковой корзинкой, куда мама собирала на плантации чай.

— А-а!..