ляпай… На твоей совести подмога матери, забота про младших. Ты понимаешь?

— Угу…

— Договорец-братец… Крепись… Ты уж постарайся. Я ненадолго покину тебя в старших. Поди, белый свет не углом сведён…

А Глебу отец сказал:

— Ты у нас теперь главная нянюшка. Некогда больше торговать воздухом.[52] Смотри, чтоб Антошик рос у тебя без происшествий. Не обижай. Он самый малютенький. Три годушка малёхе всего.

— Три-то три… Да дерётся на все десять!

— А вот это твоя печалька. Отучи. Присеки хвосток. На то ты и нянька. Не доводи дело до сшибки, не будет драться. Не будет, отсохни у меня рукав!

Шутливый зарок подвеселил Глебку. Он вопросительно быстро глянул на Антонку на постели (все трое ребят спали на одной койке).

— Ну будешь, сумкин сын, драться?

— Не знаю…

Отец поманил по очереди к себе на руки и младшенького:

— Иди ко мне, маленький.

— Был маленькой, икогда в люльке качался. А тепере я быльшой! — отчеканил сердито Антон и надёрнул на лицо одеяло.

— Ты чего бастуешь? — спросил Никита и подождал ответа. — Ну чего молчишь? Коза язычок сжевала?

Боясь ухолодить сына, он сгрёб его вместе с одеялом на руки, потянулся прощально поцеловать. И тут заварилось невиданное. Мальчик с рёвом трубным стал вырываться, вывинчиваться из отцова кольца, отбиваясь руками, ногами. Тёплые со сна пяточки остукивали отцовы руки, грудь, лицо.

Никита размыто улыбнулся, выпустил сына.

В одной майке, босой мальчик зверьком забился под низкий барак-мазанку, что стоял на столбцах не выше локтя, и уж из той засады ни одна живая душа никакими калачами не могла его достать. На все растерянные уговоры выйти кричал одно и то же сквозь ливень слёз:

— Не пойду!.. Не пойду на твою войну!.. Не пойду!.. Я не пойду, а ты без меня не пойдёшь! Айдаюшки не пойдём вместях!..

Мальчик верил, что отец, не простившись с ним, не пойдёт ни на какую войну, а потому и не вышел из-под мазанки. Так Никита и ушёл, не попрощался с сыном.

С ночи всё подсеивал дождь.

По дороге в военкомат Никита говорил Поле:

— Вы тут не очень-то экономничайте. Не век нам с тем кривоногим однояйцовым Гитлерюгой маяться. Может, вернусь, не успеете ещё и то зёрнышко прибрать, что поприпас. Под завязку три чувала. Надолго потянет Вам на четверых?

— Бери выще, Никиш. На пятерёх считай. Пятый под серцем ось туточки уже стукае…

Никиша опустился перед Полей на колени.

Сторожко приклонил ухо к животу и зачарованно вздохнул:

— С-с-сту-у-у-учи-и-ит…

11

Иль у сокола

Крылья связаны,

Иль пути ему

Все заказаны?

Месяца через три у Поли нашлась дочка Маша. Пришла Маша в мир болезненная и до того придавленная страданиями, что уже почти не могла плакать. Она безучастно лежала в люльке и если всё же плакала когда, так без голоса, как старуха, умученная болью, хорошо знающая, что криками боли не унять, не задавить, только домашним да Богу досадишь. Плакала девочка молча, про себя, как говаривал братец Антошик, лишь слезинки торопливо погоняли одна другую по сухому пергаменту личика. Не было недели, чтоб Поля не носила её к врачу, лежала с нею трижды в совхозной больничке. Чуть подживёт в Маше дух, едва залопочет что-то своё радостное, да не век звенеть звоночку, снова к врачу.

Ермиле Чочиа, старый седой грузин врач, высушенный весь долгим своим веком и пропахший лекарствами, настаивал в четвёртый лечь раз.

— Во-первых. Будешь в больнице с дочкой, тебе оплатят бюллетень. Прибыльней и ребятам твоим по хлебной части. Как-никак твоя и её нормы идут…

— Да что там той нормы!? — плеснула Поля руками. — Кило триста на пятерёх. Хочешь ешь, хочешь молись.

— По военной поре и это большой хлеб, хоть и кукурузный. Положение с девочкой крайне серьёзно. Как главный врач говорю…

— А на кого… К кому я приткну тех трёх своих гаврюшат?

— Уже взрослые… На пожарный случай, соседи не присмотрят?

Кого ещё просить как не Анису?

Как свёл Господь в один кулак Аниса и Никиту (взяли в одну часть), Аниса ещё прочней приварилась к Поле.

— Ты гляди, — гордилась Аниса, — прямушко подбор. Вместях воронежские и там, на войнёнке. Как тута, дома, держаться кучкой сам Бог повелел!

И если раньше они просто дружили семьями, поскольку мужья вместе тохали, мотыжили, чай, у обоих были щемливо-нарядные, мятежные голоса и случалось, нет-нет да и запоют на крылечке так, что сбегались соседи послушать, то теперь они выручали всегда друг дружку. В письме одного обязательно сообщалось о судьбе другого и из дома обычно писалось про обе семьи, а иногда слалась и одна грамотка на двоих. Писала Аниса, Поля поддиктовывала что от себя.

Аниса даже обрадовалась, что вошла в открытую пользу Поле. Оттого каждое утро, каждый вечер залетала она к ребятам, весело пытала:

— Ну как вы тут, домовята? Никто ещё не умёр с холода?

— Неа! — гремело отовсюду и мальчишки выкатывались к её ногам из разных углов, из-под кровати, из-под стола.

— Тогда, геройчики, по сто лет будете жить! В этой своей волкоморне!

С ходу она кидалась разводить печку. Сварит какого супа из жареной кукурузы, наколотой Митрофаном молотком на скрыне. Заштопает кому там носки, рубашку. Вымоет пол красным кирпичом. Пристирнёт что.

И ой как не н

равились эти благотворительные наскоки Митрофану. Ну кого оставляли в доме за старшого? Его! Кто в доме хозяйко? Он, Митроша! Это ещё сам отец заложил, как уходил на фронт. Так по каковецкому праву она тут царюет?

И солоней всего подпекало то, что ни надумай он сделать, только соберись со всей мужской основательностью, к чему приучал отец, то-олько вот он вот разготов взяться, ан, ни слова не говоря, Аниса уже делает всё то со смешками.

«Ну уж тюти! Хватя из меня буланчика строить!»[53] — пальнул ей в мыслях, а вслух не отважился. Как взрослому такое ахнешь?

— Всё бы хорошо, да с ботинками у вас, воителюшка, скандалик, — заметила Мите как-то Аниса. — Каши просят прожорливцы столько, что и котла такого не найдёшь сварить. Да и самой крупы где эстоль сыскать?

Митроша понял, что тут тётя Аниса ничего не может поделать. А вот он и покажет, кто он такой в деле. Потом вежливенько попросит не путаться её под ногами.

На следующий день шёл он из школы, подобрал в канаве и прикатил шину с легковушки.

— Украл? —