прозванного одним стриженым чтоб пуля плохо брала, да по смоченному яблочку, хлестнули прямо из горлышка, не тратясь и не прося ни у кого стакана. «Мы не стакановцы!»

Потешно было Анису со стороны наблюдать, как это Никиша, и в рот не бравший бабьи слёзки, вдруг на радостях дёрнул горнистом полбутыли, и теперь, отписывая кренделя, усердно норовил шествовать как по струнке, но питое из горлышка срезало его старания на нет, бегом заводило то в канаву и тут же бегом выносило, то толкало с силой вперёд, так что он несколько пробегал сноровистым коником, то вдруг ни с того ни с сего заставляло сделать широченный резкий шаг в сторону. Он добросовестно, послушно его делал, а сделав, случалось, останавливался и думал, что это он такое делает, зачем делает, однако скоро забывал, о чём думал, и снова пробовал взять шаг к дому. Зуделось ему показаться перед Полей отчаюгой. Она никогда не видела его подогретым. Так пускай увидит!

Он отрешенно бойко вскинул ногу, хлопнул под нею ладошками. Назидательно погрозил пальцем ворчавшему за плетнём псу:

— Не боись… Я не тро… не т-трону…

И запел рычащему псу, вселюбовно раскинув руки:

— И-ие-ехала д-деревня м-мимо м-мужика-а,

Вдруг из-под с-собаки-и вышли в-ворота.

Кнут из-под телеги вын-нул м-мужика,

Хвост согнул собаку — шмыг под ворота!..

Пёс деликатно выслушал пенье и лениво щёлкнул зубами. Идите, идите! Не замайте! Хорошего понемножку!

Анису не понравилось это вульгарное щёлканье. Пригрозил вареным кулачком:

— Соб-бачка… не дражнись… Не дражни дядю…

Барбос понуро авкнул, зевнул и утащился от греха подальше в прохладу садовой глуши.

— Анисушко! Что-то на душе душно… А не смочить ли моим «Дождичком»?

— Это можно…

Красивым, вязко-бархатным тенором Анис запевает про осенний мелкий дождичек, что сеет, сеет сквозь туман. Никиша сомлело вслушивается в начальные слова, угрюмо подхватывает и себе. Песня эта у него первая. Пел один, любил петь её с Анисом. И не понять Никите, почему эта жалоба о безответной любви умягчает его душу, поталкивает к слезам.

С посуровевшими лицами долго брели братилы молча. Каждый думал своё. Худо-бедно, всё было ясно ещё позавчера. Заведенная пружина жизни раскручивалась привычно. Работа. Дом. Семья. Война же сломала всё. Что с ними будет через месяц? Через день? Через час?

Как-то разом, не сговариваясь, в один голос запечалились они мучительно бездольно:

— Ах как далече, далече в чистом поле

Раскладен там был огонёчек малешенек,

Подле огничка разостлан шелковый ковер.

На ковричке лежит добрый молодец,

Припекает свои раны кровавые.

В головах его стоит животворящий крест,

По праву руку лежит сабля вострая,

По леву руку его крепкий лук,

А в ногах стоит его добрый конь.

При смерти добрый молодец сокрушается

И сам добру коню наказывает:

«Ах ты, конь мой, конь, лошадь добрая,

Ты видишь, что я с белым светом разлучаюся

И с тобой одним прощаюся.

Ты зарой мое тело белое

Среди поля, среди чистова,

Среди раздольица, среди широкова.

Побеги потом во святую Русь,

Поклонись моему отцу и матери,

Благословенье отвези малым детушкам.

Голоса напитались слезами. Стыдятся они друг друга, каждый норовит держать лицо в сторону, хотя и идут рядом, плечо в плечо, сплетясь руками.

— Да скажи моей молодой вдове,

Что женился я на другой жене.

Во придано взял я поле чистое,

Свахою была калена стрела,

А спать положила пуля мушкетная.

Тяжки мне раны палашовыя,

Тяжчее мне раны свинцовыя.

Все друзья-братья меня оставили,

Все товарищи разбежалися.

Лишь один ты, мой добрый конь,

Ты служил мне верно до смерти

И ты видишь, мой добрый конь,

Что удалый добрый молодец кончается…

Домой Никита втащился вечером, уже все вернулись с чая. Неуверенно-озорным, заносящим из стороны в сторону шагом не переступил, а как-то торопливо перепрыгнул порожек, будто об него споткнулся. Под Полей подломились ноги — видела впервые мужа вросхмель.

— Ой, лишенько! Иля ты увэсь пьяный?

— Нехай буду пьяный, — готовно согласился он и, выставив одну ногу вперёд и избоченившись, качнулся петь:

— Чоловiк[50] сие гречку, жинка каже: «Мак».

Нехай так, нехай так,

Нехай гречка буде мак.

Чоловiк поймав щуку, жинка каже: «Рак».

Нехай так, нехай так,

Нехай щука буде рак.

— Не куе, не меле… — расшибленно загоревала Поля. — В ноль наквасился! В лапшу увэсь пьяный.

— Н-никак н-нет, — галантно возразил Никиша. — Слегка тверёзый. А с чего быть пьяну? Подумаешь, налиховал… Колупнули по масенькой… В кружкý, Полянчик, не без душку… Особо не печалься. Мужик не лешак, больше ведра в сутки не пьёт.

— Всадил же Бог душу, як в дуплястую грушу! Не комедничай. С каких это радостей накуликался, як зюзя?

Заморгал Никита, будто дивясь, а чего это и впрямь налимонился он, но тут же неестественно ровно выпрямился, сосредоточенно уставился в пол перед собой. Словно думу великую думал, проронил:

— Это чтоб примета твоя сошлась… Сама ж убивалась, а чего это не получается, как мама говорила. А мамычка твоя сочиняла библию будь здоров. Любит мужик соль — склонённый к пьянке! Сольку я, сама знаешь, обож-жаю. Чего ж мне ломать народово примечание? Вот я и…

— Э-э, хлопче… Тебя послухай… Ни Богу свечка, ни чёрту огарок. Кругом беда, а он… Тошно!

— А тошно, так дай вёдра, принесу воды. Зальёшь тошноту.

— Воды и без тебя на потоп хватит. Сама нанесла. Ты лучше с Глебом сходи на огород да молодого наломай пера.

— Луку так луку…

Минут десять спустя отец и сын шли по берегу Скурдумки, богатой раками и до смеху мелкой рыбешкой с палец. Бо́льшей никто никогда здесь и не лавливал. Ещё речка была богата камнями. Через одни вода как-то беспечно, дурашливо переваливалась, вжимала в своё дно. Других, высоко выступавших, величественных, она боялась. Низко, точно в поклоне молчаливом, виновато, заискивающе обмякло обнимала-обегала камень, обнимала и боялась. Благополучно обежав, за спиной у камня вода смелела, снова пенисто смыкалась и что-то лепетала. Что было в том лепете? Жалоба, восторг, скорбь? Поди пойми язык воды.

А жила река среди гор. По её тощей долинке люди расквартировали огородишки. Долинка то почти слипалась, то разбегалась далеченько, и тогда молчаливые толпы гор отступали, подавались