– Да заткнитесь наконец! – повторил Оксенфорд. – Я замерз, черт побери, и, черт побери, голоден, и очень даже хочется остановить фургон посреди дороги и оставить вас с ним разбираться, а самому пойти вон к тем.

Он мотнул головой в сторону компании цыганского вида людей, которые мирно обедали вокруг костра у шоссе.

– Армия до них доберется, – пообещал капитал Лузли. – Их посадят, помяните мое слово.

– Ап-чхи! – внезапно чихнул Оксенфорд. Потом еще: – Ап! Чхи! Проклятье, и, черт бы всех побрал, я простудился! Этого еще не хватало! Вашу мать, Лузли! Аппп-чхи!

– Комиссар найдет что об этом сказать, знаете ли, – предостерег капитан Лузли. – Чистейшее нарушение субординации.

– А я думал, – саркастично бросил Оксенфорд, – что цель нашей затеи прикончить комиссара. Я думал – в этом смысл.

– Тогда вы дурак, Оксенфорд. Будет другой комиссар, – высокомерно заявил капитан Лузли. – Он-то будет знать, как покарать за нарушение субординации.

– А-а-ап! – издал молодой Оксенфорд, а потом: – Чхи! – И едва не въехал в цоколь фонаря. – Но это будете не вы, – сказал он грубо. – Не вы получите гребаный пост, и это факт. И вообще я завтра или послезавтра уже буду в армии. И это будет человеческая, мужская жизнь. Да-сэр-нет-сэр-ура! Черт бы все побрал. Не придется гоняться за беззащитными женщинами и детьми, как мы сейчас.

– Я достаточно наслушался, знаете ли, – сказал капитан Лузли. – Вполне довольно, Оксенфорд.

– Ааа-пчхи! Вашу мать!

Вскоре они въехали в Брайтон. Солнечные зайчики весело играли морской водой, ложились на пестрые платья женщин и детей, на тусклые костюмы мужчин. На улицах было меньше людей – что поделать, один пирог два раза не съешь. Теперь фургон приближался к высокомерным зданиям Правительства.

– Вот мы и на месте, – сказал капитан Лузли. – Поезжайте прямо туда, Оксенфорд. Вон туда, где буквы… «БЕС». Странно… Не помню тут никакого «беса». Когда мы уезжали, знаете ли, «бесов» тут не было.

Оксенфорд вдруг хрипло расхохотался:

– Бедный вы недотепа! Не видите, откуда взялся ваш «бес»? Не видите, тупой вы идиот?

Капитан Лузли уставился на фасад.

– О… – выдохнул он. – О, Гоб… мама дорогая!

Ибо роскошная надпись на фасаде – «Министерство бесплодия» – изменилась: ее последнее слово утратило свою отрицательную приставку.

– Ха-ха! – не унимался молодой Оксенфорд. – Ха-ха-ха! – А потом: – Ап-чхи! Да пропади оно все!

– И насколько возможно, – говорила из телевизора физиономия премьер-министра, достопочтенного Джорджа Окхэма, – стремиться к хорошей жизни при минимальном вмешательстве Государства.

Это было лицо финансового воротилы: толстые брыли, но жесткий изгиб губ прожигателя жизни и взгляд торгаша за шестиугольными очками. Из-за изъянов вещания по этой физиономии проходили полосы или она вообще распадалась на геометрические тропы. Она вихлялась, она подергивалась и гримасничала. Она раздваивалась, и пятидесятнически возносилась за край экрана, и словно бы в каждом уползающем кадре гналась за самой собой. Но размеренный голос дельца доходил без искажений. Он говорил долго, хотя (в истинно августинианской манере) мало что имел сказать. Трудные времена еще, возможно, ждут впереди, но благодаря духу твердолобого британского компромисса, выстоявшего в стольких кризисах прошлого, народ, несомненно, проложит себе дорогу в более счастливые времена. Главное – не терять уверенности; мистер Окхэм требовал веры. Он сам верит в британский народ, пусть и народ поверит в него. Его изображение закивало себя до исчезновения и телевизионной черноты.

Тристрам и сам кивал, ковыряя в зубах в благотворительном центре раздачи питания, учрежденном Ассоциацией плодовитости честерских дам на северном берегу реки Ди. Слушая мистера Окхэма, он только что расправился с плотным мясным обедом, поданным розовощекими и шутливыми честерскими девушками в приятной, пусть и аскетичной, обстановке зала, где по стенам тянулись к потолку желтые нарциссы в банках. Здесь питались многие в его положении, хотя по большей части это были выходцы из провинций. Мужчины, выпущенные в полном смятении из тюрем, теперь брели по дорогам в поисках семей, которые эвакуировали из городов после продуктовых бунтов и первых кошмарных злодеяний обеденных клубов. Безработные пешком добирались на вновь открытые заводы. Люди (а ведь среди них должны были бы попадаться и женщины; куда подевались все женщины?), выгнанные из своих квартир на нижних этажах теми, кто был сильнее и безжалостнее их… И все без гроша за душой.

Без гроша за душой. Деньги стали проблемой. Утром Тристрам разыскал открытый банк, Государственное отделение номер 3, в котором лежали на депозите его немногие гинеи и который вновь оживленно вел дела после длительного моратория, но служащая вежливо сказала, что снимать деньги он должен в том отделении, где их клал, и Тристрам мрачно этому улыбнулся: уж принять-то деньги любой банк готов. Возможно, те, кто не доверял банкам, не так уж ошибались. Он слышал, будто один тип в Тарпорли зашил в матрас банкнот на три тысячи гиней и смог открыть универсам, когда все банки были еще закрыты. Мелкие капиталисты вылезали из своих нор, крысы Пелфазы, зато львы Авфазы.

– … сердечно приглашаются, – призывал из громкоговорителя женский голос. – Начало в восемь часов. Будет подан легкий ужин-барбекю. Партнеры, – вот это прозвучало уже зловеще, – для всех.

Щелчок, и голос смолк. Скорее приказ, чем приглашение. Танцы вокруг костра у реки, а не в полях. Они что, надеются, что в Ди снова заведутся лососи? Две мысли праздно пришли на ум Тристраму этим ясным, но прохладным весенним вечером: сколь же выносливы женщины, во-первых, и даже за самую малость приходится платить, во-вторых. Он со вздохом встал, решив, что лучше пойти прогуляться по улицам Честера. У выхода какая-то нетерпеливая женщина спросила:

– Ты ведь не забудешь, верно? Ровно в восемь. Я тебя буду ждать, ненасытный ты мальчик.

Она хихикнула. Такую пухлую дамочку легче вообразить тетушкой, чем любовницей. Ненасытный? В чем же он проявил себя ненасытным? Или она готовится загодя и слова никак не относятся к еде? Изобразив нечто среднее между бурчанием и ухмылкой, Тристрам вышел.

Может, в дни римской оккупации в Честере тоже так пахло – солдатней? «Штаб-квартира армии Запада» – гласила надпись на щите: благородное и притягательное наименование, почти в духе короля Артура. Во времена легионеров Цезаря город, вероятно, окутывался паром из ноздрей скачущих лошадей, а нынче небесно-голубыми облачками парили мотоциклетные выхлопы: курьеры прибывали со сверхсекретными сообщениями, упакованные в гнезда из множества конвертов, и отбывали в крагах и шлемах с подобными же письмами, поднимая на дыбы своих жеребцов, чтобы с ревом унестись из города-лагеря, лагеря-города. Загадочные указатели отсылали к «Начальнику артиллерийской службы», «Начальнику медицинской службы», «Канцелярии старшего квартирмейстера». Грузовики с лязгом изрыгали свой груз неуклюжих солдат в наспех сшитых мундирах. Взвод стройбата с метлами вместо винтовок расчищал переулок. Пара капелланов робко разучивала, как отдавать честь. На охраняемый склад продовольственного магазина сгружали консервные банки.