– Убили бы? – переспросил Тристрам. – Убили бы в эту пору… любви?

– Это было, когда я работал в личфилдской жилищной конторе. Возникла вакансия, и меня должны были повысить. Я был старшим по возрасту, понимаете?

«Похоже, для кого-то сейчас пора если не любить, то изливать душу», – подумалось Тристраму.

– Мистер Консетт, наш начальник, сказал, что это буду или я, или тип по фамилии Могхем. Могхем был гораздо моложе меня, зато этот Могхем был геем. Так вот, я много об этом думал. Сам я, конечно, никогда его наклонностей не имел, но кое-что мог изменить. Я много думал, прежде чем принять меры, потому что это же эпохальный шаг, в конце-то концов. После долгих размышлений и бессонных ночей я решился и пошел к доктору Мэнчипу. Доктор Мэнчип сказал: мол, дело простое, опасности никакой, – и это сделал. Он сказал, в общем наркозе нет необходимости. Я смотрел, как он это делает.

– Понимаю, – протянул Тристрам. – А я еще недоумевал из-за вашего голоса…

– Вот именно. И посмотрите на меня теперь. – Он вытянул руки. – Сделанного не воротишь. И где мое место в этом новом мире? Могли бы предупредить… Кто-нибудь должен был мне что-то сказать. Откуда мне было знать, что такой мир не вечен? – Он понизил голос. – И знаете, как этот Хиллиард затеял меня называть? Он обзывает меня каплуном. И причмокивает губами, в шутку разумеется, но шутка-то в дурном вкусе.

– Понимаю, – повторил Тристрам.

– Мне это совсем не нравится. Нисколечко не нравится.

– Потерпите, – посоветовал Тристрам. – История как колесо. И нынешний мир тоже не вечен. Рано или поздно мы непременно вернемся к либерализму и пелагианству, и к сексуальной инверсии, и… и к вашему типу. Похоже, мы быстрым шагом к тому движемся… Вон доказательство… – Он махнул рукой на распаханные поля, откуда доносились звуки напряженной работы. – Из-за биологического назначения… э… их трудов, – пояснил он.

– Ну а пока, – печально сказал распорядитель, – мне приходится терпеть таких, как Хиллиард. – Его передернуло. – Каплуном меня обзывает, ха!

Тристрам, еще молодой и приятной наружности, был радушно принят дамами Шенстоуна, однако учтиво извинился, ссылаясь на то, что до наступления темноты должен попасть в Личфилд. В путь его проводили поцелуями.

Личфилд оглушил его, как взрыв бомбы. Здесь полным ходом шел своего рода карнавал (хотя это было не прощание с плотью, скорее напротив), и в глазах у Тристрама зарябило от света факельного шествия и пестроты флагов и транспарантов, развевавшихся над ним: «Гильдия Плодовитости Личфилда» или «Группа любви Южного штаба». Тристрам смешался с толпой на обочине, которая собралась поглазеть на процессию. Первым выступал оркестр доэлектронных инструментов, который, ухая и визжа, выводил мелодию, отдаленно похожую на хрипловатую песенку флейты в полях за Хикли, – только теперь она была бравурной и сытой, полнокровной и уверенной. Зрители подбадривали музыкантов криками. Затем появились два клоуна, кувыркавшихся впереди комического взвода в сапогах и длинных мундирах, но без штанов. Женщина позади Тристрама крикнула:

– Ух ты! Это же наш Артур, Этель!

Мундиры и фуражки плотоядно ухмыляющейся, машущей, кричащей и спотыкающейся голоногой фаланги были явно украдены у ПолПопа (где же теперь полицейские в черном, где?), а над ними высоко вздымался картонный плакат на длинной палке с аккуратно выведенной надписью: «ПОЛИЦИЯ СОВОКУПЛЕНИЯ». Солдаты этой фаланги молотили друг друга носками с песком или пронзали этими импровизированными дубинками воздух в непристойном, итифаллическом ритме[22].

– Что то слово значило, Этель? – крикнула женщина позади Тристрама. – Язык сломаешь, а?

Невысокий мужичонка в шляпе объяснил ей одним словом в духе Лоуренса[23].

– Ух ты! – обрадовалась она.

За фалангой семенили маленькие девочки и мальчики в зеленом, симпатичные и милые, и каждый держал в ручонке веревочку. На концах веревочек плясали разноцветные воздушные шары-сосиски.

– Э-э-эх! – выдохнула рядом с Тристрамом девушка с обвислыми волосами и печально опущенными уголками губ. – Милашки какие!

Воздушные шары толкались и рвались ввысь в подсвеченной факелами черноте, точь-в-точь праздничный бой разноцветными невесомыми подушками. За детьми прыгали и кувыркались все новые паяцы, мужчины в старинных пышных юбках с фижмами, с огромными, разного размера грудями или в трико с поистине раблезианскими гульфиками. Неуклюже пританцовывая, они судорожно подергивались, делая вид, будто хватают соседа за задницу.

– Ух ты! – крикнула женщина позади Тристрама. – Да я сейчас со смеху в обморок шлепнусь!

И вдруг толпа восхищенно затихла, а после разразилась искренними аплодисментами, когда по улице загромыхала занавешенная белой простыней платформа, украшенная бумажными цветами, на которой на троне восседала грудастая девица в белом платье, в короне из бумажных цветов и с жезлом в руке. Окруженная свитой из юных феечек, она улыбалась и махала зевакам брачного возраста – по всей очевидности, это была карнавальная королева Личфилда.

– Какая хорошенькая! – произнес женский голос. – Дочка Джо Тридуэлла.

Платформу тащили под скрип увитых цветами веревок молодые люди в белых рубашках и красных трико, красивые и мускулистые. Следом за платформой размеренным, неторопливым шагом шествовали представители духовенства, неся расшитые хоругви из суррогатного шелка с девизом «Бог есть любовь». Следом маршировала местная армия, грозящая знаменами и лозунгами вроде «Парни генерала Хэпгуда» и «Мы спасли Личфилд». Зрители радостно улюлюкали во все горло. А под конец грациозно выступали молодые девушки (не старше пятнадцати), каждая – с длинной лентой, другой конец которой крепился к верхушке длинной толстой палки. Этот приапический символ, вызвавший удвоенное улюлюканье, несла пригожая матрона в длинных одеждах – эдакая расцветшая роза в саду неоперившихся примул.

Процессия переместилась на окраину, и зеваки толкались, напирали и протискивались следом за ней. С невидимой головы процессии бурлила бойкая мелодия в шесть восьмых – про все те же хоровод и май, созревшие орехи и спелые яблоки. Неумолчно и нахально она взвивалась и ухала, прокладывая себе дорогу через весеннюю ночь. Тристрама затянуло в толпу, понесло неудержимо (яблоки, может, поспеют) через город (а орехи созреют) … и… как учит этимология… попадают юбки… «лич» – на староанглийском означает «труп»… как неуместно для нынешнего Личфилда. Мужчины и женщины, юноши и девушки напирали, толкались локтями, смеялись вслед за процессией… Впереди взвивался вдруг и покачивался над головами белый деревянный фаллос среди красивых ленточек… старики сгорбленные, но бодрые… женщины среднего возраста, степенно жадные… молодые похотливые юнцы… девушки, стесняющиеся, но готовые… лица как луна, как топоры, как сковороды, как цветы, как яйца, как ежевика… все носы мира: надменные итальянские, приплюснутые восточные, курносые, горбатые, крючковатые, носы картофелиной, сломанные, скошенные, скособоченные, вдавленные… ржаные волосы, рыжие волосы, эскимосово-прямые, вьющиеся, волнистые, выпадающие… лысины, тонзуры и залысины… щеки, раскрасневшиеся до спелости яблок и коричневости орехов в сполохах пламени, костров и энтузиазма… шорох сброшенных штанов и юбок на засеянных бороздах полей…