– Убирайся, – пригрозил Шонни. – Уходи по-хорошему. – Лысый бармен за стойкой уже беспокойно кусал ногти. – Не хочу тебя вышвыривать.

– Можно подумать, чертова забегаловка тебе принадлежит, – сказал Тристрам. – Надеюсь, однажды ты это попомнишь. Надеюсь, вспомнишь, что отказал в помощи тому, кто в ней отчаянно нуждался.

– Уходи, уходи, уходи. Иди ищи своих близнецов.

– Ухожу. – Тристрам залепил свою ярость улыбкой. – Все равно тебе за алк платить. Хотя бы за это тебе придется заплатить.

Он издал детский неприличный звук и ушел, раздираемый злостью. С мгновение он постоял на мостовой в нерешительности, потом, повернув направо, мельком увидел за грязным окном дешевой забегаловки, в последний раз увидел бедного Шонни, чья голова пудингом содрогалась в крупных ладонях.

Тристрам, голодный, шел по солнечным улицам пасхального Престона и на ходу пытался сообразить, что же ему теперь делать, – ярость все еще сотрясала ему нутро. Встать в канаве и просить подаяния? Петь с протянутой рукой? Он знал, что достаточно грязен и обтрепан, чтобы сойти за нищего: исхудалый, бородатый, клочковатые волосы спутаны. И этот персонаж из древней истории или мифа всего год назад был степенным преподавателем общественных наук – ухоженным, опрятным и красноречивым, а еще у него был дом, где ждал синтелаковый пудинг, приготовленный привлекательной женой, и блестящий черным новостной диск мерно крутился на своей подставке. Не такая уж плохая жизнь в самом деле: еды мало, но хватает, стабильность, достаточно денег, стереоскопический телевизор в потолке спальни. Он подавился сухим рыданием.

Недалеко от автовокзала (красные автобусы там наполнялись пассажирами, державшими путь в Бамбер-Бридж и Чорли) ноздри Тристрама расширились от принесенного свежим ветерком запаха мясного варева. Так несло обычно от благотворительности – смазкой и мясным жиром, замаскированными перцем, но у Тристрама тут же потекли слюни, и, поспешно сглотнув их, он пошел, положившись на обоняние. В переулке запах стоял стеной, бодрящий, как вульгарная комедия. Очередь из мужчин и женщин выстроилась у склада с двойными дверями и слепыми окнами в разводах краски – точь-в-точь любительские репродукции с портрета Джеймса Джойса работы Бранкузи[29]. Выкрашенная красной масляной краской металлическая табличка над дверью гласила белыми буквами: «Общественный продовольственный центр Северо-Западного округа». Благослови Господь армию! Тристрам присоединился к череде таких же, как он, бродяг: в волосах пыль, одежда измята от сна где придется, пустые от разочарований глаза. Один ободранный коротышка все сгибался пополам, точно его били в живот, монотонно жалуясь на колики. Очень худая женщина с грязными седыми волосами и невыносимо прямой спиной держалась с жалким достоинством, точно была выше этих людей, выше выпрашивания милостыни – разве что по рассеянности. Довольно молодой человек с отчаянной силой сосал губу беззубого рта. Тристрама то и дело пихал в бок курьезный куль тряпья мужеского пола, от которого сильно воняло псиной.

– Как делишки? – спросил он Тристрама, потом кивнул в сторону дверей, откуда доносился сальный аромат варева: – Ээх, а тамочки сковородки расчиняют!

Никто на это даже не улыбнулся. Молодая бесформенная женщина со свалявшимися волосами говорила кривоногому и скукожившемуся человечку восточной наружности:

– Дитенка пришлось по дороге бросить. Не могла его больше на себе тащить.

Несчастные скитальцы.

В дверях показался рыжий тип в мундире, но без фуражки. Он упер руки в бока и чуть подался вперед, чтобы видны были три нашивки звания. Осмотрев сочувственно очередь, он сказал:

– М-да, отбросы общества, человеческое отребье, – и, помолчав немного, добавил: – Ладно. Сейчас начнем пускать. Не напирать и не толкаться. Обед у нас подушно, если в ком еще душа держится. За-а-ходи!

Очередь толкалась и напирала. Внутри троица в грязных поварских халатах стояла с половниками над дымящимися чанами. Справа рядовой в мундире не по росту гремел жестяными тарелками и ложками. Самые голодные в очереди рявкали друг на друга, пускали слюну, пока накладывали их порции, и прикрывали тарелки грязными рукавами, как защитными крышками, когда тащились с ними к рядам столов. Тристрам вчера поел, но от утренней злости изголодался. Побеленное, грубофункциональное помещение заполнилось чавканьем и хлюпаньем и оглушительным звоном ложек. Обезумевший от вонючего пара, Тристрам проглотил свою порцию за несколько секунд. Теперь голод жег сильнее прежнего. Его сосед вылизывал пустую тарелку. Кого-то, евшего слишком жадно, стошнило на пол.

– Сколько жратвы даром пропало, – сказал еще кто-то. – Сколько жратвы!

Добавки как будто не предвиделось. Невозможно было и улизнуть со склада, чтобы стать в конец очереди: у двери, уперев руки в бока, дежурил сержант. Если уж на то пошло, выйти вообще было невозможно.

Тут открылась дверь наискосок от входа, и строевым шагом вошел мужчина среднего возраста в форме. Он был весь начищенный и отутюженный, при кобуре и фуражке и на погонах имел капитанские звездочки. Армейские очки в стальной оправе милостиво поблескивали. Следом вошел кряжистый капрал с двумя нашивками и планшетом под мышкой. С удивлением и надеждой Тристрам увидел, что, помимо звездочек, у капитана был серый мешок, сдержанно позвякивавший при каждом его шаге. Деньги? Благослови боже армию! Очень и очень благослови боже армию! Капитан обошел стол, осматривая, оценивая; позади него собачонкой семенил капрал. У стола Тристрама капитан сказал чавкающему старику со всклокоченными волосами:

– Ты. – Выговор у него был образованного человека. – Тебе, верно, шестипенсовик-другой не помешает.

Запустив руку в мешок, он полупрезрительно швырнул на стол блестящую монету. Старик заломил старинным жестом несуществующую шапку.

– Тебе, – сказал капитан молодому, очень голодному человеку, который по иронии судьбы был очень толстым, – пожалуй, тоже немного в долг сгодится. Правительственный заем, никаких процентов, выплата в течение полугода. Скажем, две гинеи?

Подсунув свой планшет с прищепкой, капрал сказал:

– Вот здесь распишитесь.

Молодой человек стыдливо признался, что не умеет писать.

– Так крестик поставь, – утешил его капрал. – Потом иди вон в ту дверь. – Он указал на дверь, через которую вошли они с капитаном.

– Теперь ты, – обратился капитан к Тристраму. – Расскажи-ка о себе.

Лицо у него было удивительно гладкое, словно армия изобрела секретный утюг для лиц, пахло от него чем-то странным и пряным.

Тристрам рассказал.

– Учитель, да? Ну, тебе не о чем волноваться. Скажем, сколько? Четыре гинеи? Может, удастся уговорить тебя на три? – Он достал из мешка шуршащие банкноты.

Капрал протянул планшет и, казалось, готов был ткнуть чернильным карандашом в глаз Тристраму.