конце концов, я хочу, чтобы меня обняли пылкие руки, я ведь никогда ни у кого ничего не просил, ни ласки, ни восторга, все эти жизни забрали без разрешения — я вижу тебя, Зак, ты — во мне, я чувствую тебя, ты дерешься, бьешь меня в грудь — это растет опухоль желания; из тайных уголков сердца сочится жестокость, ты показываешь на нее пальцем; я не смог убить тебя, я больше не убью тебя, теперь я трус, а ты — победитель, я навеки проиграл все свои битвы, и больше никого не осталось.

Я сижу на полу в темноте и снова думаю о выстреле, тут все очень просто, следишь за дыханием, вот — результат выстрела, все вокруг надежно и прочно, то, что происходит само собой и само собой получается, и качество, и ловкость, которая сродни ремеслу, и прямая линия, столь абстрактная и совершенная, что она существует лишь во мне, сейчас я это знаю, а вдоль нее — ушедшие, уничтоженные, и вдруг я по-детски плачу о Мирне, я плачу, ибо мир, себя и ее я искрошил собственными руками.

Вхожу к матери, она сидит на кровати, выпрямившись, как судья, пристально на меня смотрит, я досылаю патрон в патронник; она неподвижна, будто застыла, ничего не понимает, она, не двигаясь, следит за мной в темноте звериным взглядом, винтовка кажется мне огромной, величественной и неподъемной, я подхожу, она испускает короткий звериный крик, не отводя от меня взгляда, я прижимаю дуло к ее виску, сжимаю, сжимаю как можно сильнее металлический приклад и шепчу ей в ухо, вот увидишь, увидишь, ничего страшного, разницы никакой, мы здесь, и вот нас нет, я тихонечко ей объясняю, это все ради Мирны, ради тебя, скажи что-нибудь, объясни мне, мама, это единственное решение, забери меня, забери, забери нас, скажи что-нибудь. Я не выстрелил, мне страшно и тревожно, мне не удается оправиться от боли и ночи, слезы еще застят глаза, текут по щекам, мне видится, как Мирна говорит с ней, играет, мне хочется выстрелить, ударить мать, уничтожить, покончить с ее немым безумием, укротить этот пустой взгляд. Я разворачиваю ствол к своему лицу, открываю рот, вижу свое отражение в глазах матери, дуло бьется о зубы, вижу себя в линзе оптического прицела: рот в крови, череп снесен, я не могу нажать на спусковой крючок, кисть болит, меня тошнит, я чувствую материнский взгляд на лице, ее совиные глаза, глаза филина, сулящие беду, притом что у нее нежные черты, вижу, будто струйка алой крови делит надвое ее бледное лицо, это — Мирна, это — обильное, сильное кровотечение, поток, хлынувший на простыни и в конце концов понесший нас словно по течению реки. Я плыву, обняв Мирну, и вздыбленные кровавые волны колышут ее лицо, приоткрывают и закрывают ее веки, словно она по-прежнему жива. Меня будто уносит вместе с трупом Мирны и лицом матери, я пытаюсь с ней заговорить, но с моих губ не слетает ни единого звука. Неожиданно чувствую, как чья-то рука нежно сжимает мою, чья-то тонкая худая, но спокойная и ободряющая рука, наконец она — тут, она со мной говорит, не бойся, малыш, не бойся, не волнуйся, я — здесь, — в ее глазах нежность, и это — маяк в ночи, я — здесь, говорит она, и мое сердце снова начинает биться, она смотрит на меня, обнимает, мамочка моя, ты прижимаешь палец к моим губам, я знаю, что это — ты, я чувствую это всем своим детством, и тихо-тихо ты отводишь мою руку ко лбу, оружие теперь невесомо, мама меня ласкает, утешает, горюет обо мне, о Мирне, она плачет и гладит меня, она такая нежная. Она оплакивает меня, оплакивает, а я ухожу прочь.