на стройке, нанимал сорок иммигрантов и платил им копейки. Брат сдал выпускные экзамены и собирался поступать в университет, но отец хотел работать с ним, ему нужен был кто-то, кому можно доверять, как он выражался. После смерти отца брат сразу же эмигрировал.

В то время нас совершенно не заботила война, у нас были свои проблемы. Вокруг все постоянно твердили, что назревают проблемы — политические, экономические, международные; оружие лезло отовсюду, как весенние листочки, но мы и представить себе не могли, что произойдут необратимые изменения.

В тот день, когда отец свалился с лесов, мы тут же догадались, что его кто-то толкнул, один из иммигрантов, что у него пахал; он поднялся туда отругать маляра или еще зачем-то, не знаю, и упал. Спустя две минуты все рабочие испарились.

Мне так хотелось перемен, великого преобразования моей собственной жизни и жизни моей семьи, я так сильно желал смерти отцу, вот так, от несчастного случая, я был настолько уверен, что в один прекрасный день он не вернется, что за мной придут в лицей и велят срочно возвращаться домой, я так готовился к этому моменту, что не удивился и не огорчился; я знал, что, в некотором смысле, я его и убил. Мать это подкосило: вся ее жизнь в доме была размерена, налажена, отрегулирована этим человеком, жизнь на работе — ее начальником, и она внезапно превратилась в безвольную тряпку. Мне стали сниться кошмары, будто я стою на лесах, на самой крыше здания и сталкиваю отца в пустоту, а иногда — будто я сам падаю с невероятной высоты, с высоченной башни, но я всегда просыпался прежде, чем коснуться земли. Во сне я всегда был где-то высоко. И как только вырос, записался в скауты, нас учили маршировать в ногу и стрелять. Помню, когда впервые ощутил в руках ружье, мне почудилось, что это во сне. Мы стреляли с положения лежа в неподвижные мишени. Я чувствовал прижатое к себе ружье. Мишенью был человеческий силуэт, в который надо было попасть, его надо было уметь поразить на любом расстоянии. Сжавшись в комок, я слишком сильно нажал спусковой крючок. Я промахнулся, человеческий силуэт исчез. Первый разрыв снаряда в ушах, первый запах пороха.

Мало-помалу мать слабела. Нас оставалось только двое, и мне нужно было заниматься почти всем в доме, потому что она регулярно забывала делать основные вещи. Спустя несколько месяцев она бросила работу, она не осмеливалась туда пойти, или у нее больше не получалось, что, в принципе, то же самое. Начавшиеся бои ее добили. Она ничего не понимала в происходящем, снарядах, выстрелах, снующих солдатах. Она думала о другом. Однако она поняла, что сын принимает в этом участие, она видела меня в форме, с оружием, она замечала, что меня нет целыми днями, что я возвращаюсь бледный и дрожащий, как из другого мира — тут надо привыкнуть. Крики, тела, кровь, страх, вначале тебе снятся кошмары, ты обливаешься холодным потом, рыдаешь в одиночку на кровати. Но это проходит, ты постепенно справляешься с психологической усталостью от сражения, взрослеешь, привыкаешь даже к страшным снам — внутреннему зеркалу дня. К счастью, стрельба помогала мне снимать напряжение. Иногда в периоды затишья, когда на несколько дней я уезжал далеко от фронта, в ушах невыносимо свистело, как после взрыва. Единственным лекарством было брать винтовку и отправляться пострелять; после первой пули свист волшебным образом прекращался.

Я смотрел на сидящую на балконе Мирну и думал, что для нее тоже война началась, когда снаряд попал в ее отца, и, несмотря на то, что она девушка, она должна была почувствовать то же, что и я. Мало-помалу она, видимо, привыкла, изменилась, чтобы походить на окружающий нас мир, надо было уметь обуздывать свой страх, учиться разбираться в себе, владеть собой.

Она читала, волосы спадали на плечи, ей было шестнадцать, война преобразила ее жизнь, изменила ее семью, привычки, ей понадобилось бросить школу, работать, жить с теткой, которую она почти не знала, с сумасшедшей и бойцом. Я рассматривал ее ладони на страницах книги, ее пальцы без колец, загорелые руки.

Первого человека я убил в бою с близкого расстояния на второй день войны. Офицер выставил меня на пост в доме на углу улицы, за окном первого этажа и сказал: «Если кто-нибудь проходит — стреляешь». У меня был калаш, пот катился градом, стояла жара, и мне было страшно. Через некоторое время я заметил, как приближается человек во вражеской форме. Меня охватила дрожь, я сомневался, стрелять или нет, видел, как он спокойно, как ни в чем не бывало, шагал по проулку; он не выглядел грозным, но некая сила, нечто вроде любопытства, желания посмотреть, что произойдет, нацелила мое оружие на него, и я выстрелил. Мой «калашников» был в режиме автоматического огня, и я послал пятнадцать пуль за три секунды, не отдавая себе в этом отчета. В трех метрах от меня я увидел удивление на лице этого человека, вытаращенные глаза, наполненные болью; его тело подпрыгивало и рвалось, рубашка разлеталась на кусочки, кровь брызнула фонтаном в стену за его спиной; я не понимал, что нужно убрать мой сжатый палец со спускового крючка, я сотрясался от оружия так же, как тело под напором выстрелов. Наконец он рухнул у стены напротив, на месте живота разверзлась отвратительная рана, откуда вылезали цветные пузыри внутренностей, правая нога начала биться о землю, она дробно подрагивала несколько бесконечных секунд, пока не застыла в последней судороге. Я тоже весь дрожал и тоже свалился у окна, я видел только эту ногу в конвульсиях, я смотрел, как пружины человеческого тела приходят в негодность, как эта машина перестает подчиняться водителю. Мой бицепс начал сокращаться, меня било током, я трепыхался, но ничего не видел, мне было страшно. Страшно быть собой там, у стены, страшно от неожиданной боли, увиденной на лице этого человека; страшно превратиться в ящерицу, извивающуюся в собственной крови с вываленными кишками, и я заплакал навзрыд, словно убил самого себя, пока — не знаю, сколько времени спустя — за мной не пришел офицер.

Он привел меня в чувство — что-то дружелюбно сказал, положил на плечо руку; мне стало немного стыдно, что я дал слабину. Именно эту ногу, эту нечеловеческую судорогу я до сих пор вижу в кошмарных снах, а не кровь и лица мертвецов. Именно эти секунды неистовой агонии отпечатались в моей памяти, и в глубине души я их страшусь. Иногда после выстрела,