Я слегка удивился, в ее взгляде сквозило презрение.

— Ты хочешь сказать «ведут». Эту войну развязали те, что по ту сторону.

Она пожала плечами. Совсем еще ребенок, ничего не понимает. Она снова зашагала вперед.

Ветер крепчал, постоянно набрасывал ей волосы на лицо. На море начали вспыхивать молнии.

— Пойдем домой, пока гроза не началась.

Не дав ей времени ответить, я взял ее за руку, чтобы вывести на дорогу, она вырвалась и высвободила руку. Я поймал такси, которое довезло нас до дому ровно в ту минуту, когда упали первые капли.

Небо потемнело, загрохотал гром. Полил сильный дождь, настоящий ливень, я сел на балконе ближе к стене, чтобы не намокнуть. Улица превратилась в реку, стремнину, от земли поднималась невероятная влажная свежесть. Порывы ветра закручивали потоки дождя в колонны крошечными вихрями, каждые пять секунд молния рассекала тучи, казалось, что гром никогда не замолкнет.

Мать начала кричать и завывать под ритм бури. Я слышал, как Мирна пытается ее успокоить, ничего, ничего, это всего лишь гроза, послушай, идет дождик, это всего лишь гроза, и она действительно успокаивалась, крики затихали, а потом раскаты грома возвращались, и в ужасе она снова принималась испускать леденящие вопли бесконечного отчаяния.

Неожиданно гроза грянула с удвоенной силой. Машины медленно плыли по улице — в дверцы почти заливалась вода, — погружались в выбоины, выплескивая на тротуары огромные волны, которые доставали до стен. Дождь хлестал такой мощный, что даже под крышей я наполовину промок. Город умывался, освобождался от пыли и грязи, вода счищала следы крови, скрывала дыры от снарядов, отмывала от пыли листву на деревьях, развешивала по небу сверкающие отблески света, будто электрические гирлянды, а в голове стучало «дождик, дождик, дождик дал и могилу, и кристалл» или что-то в этом роде, песенка или почти забытое стихотворение с мелодией дождя, беспорядочной и завораживающей.

Гром удалялся, и мать перестала кричать, она стонала под ритм ливня, хлещущего по стеклам, может быть, под ту же песенку, что звучала у меня в голове, а может быть, она меня и научила; в этой песенке было что-то о ребенке, зовущем маму, я никак не мог вспомнить, что именно; детство иногда зовет нас, внезапно нас хватает. Я боюсь грозы, подумалось мне, я, видимо, в детстве пугался грозы, и мать повторяла мне: «Дождик, дождик, дождик дал» — и рассказывала о драгоценностях княжеских дочерей, об их стеклянных побрякушках, позвякивающих, когда те плясали по лужам; мы ведь ничего не забываем: все покоится где-то в глубине, но может выползти в любую минуту, в том числе и оборотни.

Мирна подошла к балкону, смеясь, позвала меня: «Иди домой, вымокнешь!»; я услышал, что ее голос повеселел от грозы, ей приятно было сидеть под крышей, видеть, как разбушевался дождь, она тоже понимала, что город скоро засверкает, очистится, что деревья вновь станут ярко-зелеными, море окрасится в лиловый, словно ограбив бегущие облака.

На улице ветер кружил и дул порывами, добрасывая до балкона шквалы капелек, стегавших меня по лицу. Вода текла с меня ручьем, и было ощущение, что буря тоже вымыла меня, вычистила, успокоила.

Мало-помалу гроза ушла. Дождь уже не был таким проливным, частым, мерным. Мирна подошла к балкону, с улыбкой на меня посмотрела, я вымок с головы до ног. Водосточные трубы превратились в водопады, воздух стал свежим и чистым.

— Ничего себе гроза. Твоя мать уснула, она утомилась от страха.

— Смотри, еще лупит.

Мне хотелось, чтобы она встала рядом, но она предусмотрительно осталась на пороге, наверное, чтобы не замочить туфли.

Я вошел в дом — вытереться и сменить одежду.

Вода из душа лилась горячей, чем вода с неба, и пар постепенно заполнял ванную. В точности как летом, как влажной, душной летней ночью, и я снова увидел маяк, крошечный пляж у подножия скал, Зака и подумал обо всем, что дала нам война, и обо всем, что она отняла. Я снова увидел его у себя на мушке в горах, измотанного, с закрытыми глазами, потом в деревне, я представил себе, как ночью он замышляет прошить меня очередью. Я снова увидел нас обоих у заграждений, на стоянках, в солдатских столовых, увидел, как мы в укрытии часами режемся в карты, едим бутерброды в каком-то разрушенном здании. Ты обучил меня войне, подумал я, ты обучил меня всему, что мне известно о страдании и восторге. Я медленно вытирался, и мне не очень хотелось выходить.

Я принял душ, было примерно восемь вечера. Я смотрел, как Мирна чем-то занимается, то ли готовит ужин, то ли убирается, юбка доходила ей до колен, на ней была зеленая кофточка без рукавов. Икры — тоненькие, в обхвате почти как моя кисть. Я смотрел на нее со спины и видел, как ягодицы двигаются у нее под юбкой.

На улице еще лило; время от времени Мирна чувствовала мой тяжелый взгляд и оборачивалась, мы смотрели друг на друга, и она как ни в чем не бывало снова принималась за работу.

После ужина мы что-то посмотрели по телевизору, не помню, что именно, и Мирна отправилась спать. Дождь не прекращался.

«Дождик, дождик, дождик дал и могилу, и кристалл», — подумал я.

«Над младенцем в колыбельке наклонился и дышал», — подумал я.

Я остался сидеть в гостиной, в полной темноте, и слушал, как капли стучат по стеклу. Они падали — кап, кап, кап — тихо, мерно, мелодично. Я открыл окно на балкон, водосточная труба выплевывала тонкий ручеек, текущий по невидимому кафельному склону до решетки посреди террасы. В комнате Мирны свет был погашен. Сердце забилось сильнее. На улице я почти замерз, легкий осенний ветер с дождем заставил меня поежиться. Ее окно было закрыто. Я вернулся к себе в комнату, схватил пистолет с ночного столика. Крепко-крепко его сжал, пока не побелели пальцы. Попробовал глубоко подышать, чтобы успокоиться, подышать, подышать. Приставил дуло к лицу, сильно прижал его, через щеку челюстью почувствовал металл. В ухе засвистело.

Я тихо открыл дверь к Мирне, немного постоял на пороге с оружием в руке, на секунду подумал, что было бы проще убить ее прямо сейчас, я услышал ее частое испуганное дыхание, понял, что она не спит, что, наверное, она увидела мою тень в дверном проеме. Я услышал ритм собственного сердца, в ухе перестало свистеть, я подошел к ее кровати. Она лежала на спине, вцепившись пальцами в простыню, и смотрела на меня глазами, похожими на два шарика, наполненные молчаливым ужасом. Она свернулась калачиком и