когда мишень корчится на земле, я вынужден отвести окуляр, чтобы избежать воспоминаний о том мужике из проулка.

Нужно привыкнуть, научиться властвовать собой и скрывать свои слабости.

Я думал обо всем этом, наблюдая за Мирной, читающей на балконе, и спрашивал себя, какое воспоминание она хотела бы забыть, какие картины для нее столь же мощные и страшные, как мои. Видимо, никакие. Ее присутствие меня успокаивало, ей не надо было ничего говорить или что-то делать, но как только наступал вечер, на меня наваливалась неясная тоска, не хотелось ничего, даже ее, совсем ничего.

Иногда она поднимала голову, видимо, чтобы на меня посмотреть, потому что чувствовала на лице мой взгляд, и тут же снова утыкалась в книгу.

От всей этой смеси воспоминаний, странного ощущения, что Мирна по-прежнему ускользает от меня; что мне никогда не доведется ею обладать, мне хотелось плакать, стыд, да и только; как и прежде, за тоской, подобно тени, вставала ярость, и я желал причинить ей боль, отомстить за эту дурацкую ностальгию, за слезы, которые наворачивались по ее вине.

Я пошел в спальню, лег и попытался все забыть.

К счастью, мне очень хотелось спать, и эти мысли больше меня не тревожили. В какое-то мгновение мне показалось, что Мирна приоткрыла дверь, посмотрела, не сплю ли я — судя по всему, пришло время ужинать, — и тихо затворила ее. Я не проснулся и толком не понял, было ли это во сне.

Встал я рано, в отличной форме, заря еще раскрашивала небо сиреневым цветом. Я принял душ и вышел. Дошагал до дежурки, желая что-нибудь разузнать, там же позавтракал с тремя вернувшимися товарищами. Там был знакомый офицер, и я попросил у него пару увольнительных, чтобы остаться с Мирной; он легко согласился, поскольку я уже больше восьми месяцев работал без перерыва.

В горах фронт стабилизировался, видимо, намечалось перемирие на несколько дней, и я подумал, что, если денек выдастся спокойным, можно пойти, как раньше, в кино или, для разнообразия, в бассейн.

Когда я вернулся, Мирна уже сидела с матерью на кухне, чтобы начать церемонию приема лекарств.

* * *

Первые два дня показались каникулами. Она смеялась, разговаривала. Мы сходили к морю, поели сладкой ваты, выпили на берегу кофейку, сходили в кино. Вечером Мирна стряпала и ухаживала за матерью.

Настоящая увольнительная: два дня я не прикасался к оружию. Мирна выглядела счастливой оттого, что обрела прежний город; иногда я брал ее за руку, то на пляже, то в кино, она не реагировала, и я не почувствовал никакой скованности.

На вторую ночь я не смог заснуть. Я вертелся с боку на бок, перед глазами снова возникала та женщина из деревни, ее промежность, в ней — Зак, и тогда я представлял себе Мирну, то с оружием, приставленным к лицу, то без него, я представлял, что она не сопротивляется, поскольку доверяет мне, но я не хотел об этом думать, непонятно почему, но мне тоже было стыдно. Мне больше нравилось воображать, как она лежит на деревенском столе вместе с Заком, как я несколько минут наблюдаю за ними перед тем, как подойти и убить его, как ловлю наполненный благодарностью взгляд трепещущей Мирны, ноги ее сжаты, руки сложены на обнаженной груди.

Так прошло несколько часов. Посреди ночи я не выдержал. Встал и пошел на балкон глотнуть свежего воздуха: я знал, что иду туда посмотреть, как она спит. Сквозь жалюзи я видел ее — такую белую, спокойную, лишь легкое дыхание и запах сна доносились из ее спальни, ночь была безлунная, почти ничего не разглядеть. Я мечтал прикоснуться к ее коже, руке, проникнуть как призрак под ее простыню.

Чем дольше я там стоял, тем больше ощущал себя разочарованным, отринутым; мне пришло в голову взять винтовку и подняться на крышу, но в глубине души не очень-то хотелось. Несколько минут я послонялся туда-сюда, потом вернулся в кровать и машинально освободился от этого дурацкого напряжения.

На рассвете мне неожиданно приснился кошмар. Я даже не понял, что заснул, и он показался мне жуткой реальностью: будто я голый лежу на Мирне, мы целуемся, бедром я чувствую ее нежную кожу, живот. Внезапно ее лицо начинает меняться, разлагаться, вся кожа покрывается кровоподтеками, следами от ударов; прямо на лбу зияет ужасная рана, тут я почувствовал, что подо мной что-то шевелится, копошится; я знал, что сам виноват в этом преображении, что это я превратил ее в труп, но ничего не мог поделать. Я в ужасе оттолкнул ее и обнаружил, что из ее кишок выползают десятки белых извивающихся червяков, похожих на огромные липкие личинки. Я закричал и внезапно проснулся весь в поту.

Когда страх прошел, я вспомнил крики матери по ночам. Что же ей виделось во снах? Я чувствовал себя старым и немощным, и лишь обнадеживающий утренний свет, проникающий через окно, помешал мне дальше горевать о своей судьбе.

Потом целый день я был в напряжении, будто мне не хватало чего-то, но чего — непонятно. Я не знал, о чем говорить с Мирной, мне хотелось поведать ей всякие истории о войне и сражениях, но ощущал, что она наверняка не захочет их слушать. Я бы с удовольствием рассказал ей мой утренний сон, но это было невозможно. День тянулся бесконечно, мне нужно было чем-нибудь заняться, надо было вернуться на фронт, на позицию или на крышу. Мирна заметила, как я слоняюсь из угла в угол, и в конце концов предложила:

— Хочешь, прогуляемся? Ты вроде нервничаешь?

Я согласился, мы вышли. Дул сильный приятный ветер, небо слегка затянуло. Мы доехали на такси до морской линии фронта, волны выбрасывали почти до асфальта легкую, невесомую, похожую на изморось, пену. Солнце еще палило и, пробиваясь сквозь облака, красило горизонт в цвета апокалипсиса. На юге поднималась колонна черного дыма: либо горели шины, либо машина взорвалась.

У заграждения на перекрестке я поприветствовал товарищей, один из них участвовал в горной экспедиции. Мы немного прошлись молча вдоль моря, затем Мирна спросила:

— Думаешь, война еще долго продлится?

— Не знаю. Возможно.

— Такое ощущение, что никто не хочет уступить. Чтобы все прекратилось, нужно, чтобы все умерли.

Я улыбнулся: в сущности, она была права.

— Или чтобы кто-то победил, — добавил я.

— И ты будешь воевать, пока война не кончится?

— Да, наверное. Кто его знает… Если только что-нибудь не изменится.

Я не понимал, что могло измениться, но больше ничего не сказал.

Она остановилась и посмотрела мне прямо в глаза.

— Войну придумывают такие