— Шут! — коротко рыкнул король. И, не слушая дальнейших стенаний, подошёл к окну. Над Лютецией, к вящей его досаде, сияло первыми звёздами чистейшее небо.

Итак, монарх в нём одержал верх над мужчиной. Что ж, это не навсегда. Лишь бы скорее увидеть малышку Аннет…

И сына.

Он простит ей это чёртово замужество… Нет, демоны его побери со всеми потрохами, что он должен прощать, в чём её вина? Прекрасный брак, не менее прекрасный титул для королевского бастарда, он и сам, имей чуть больше времени тогда, после их встречи, распорядился бы о чём-то подобном, ибо… Ну да, сожалел о принятом скоропалительном решении. Тогда он считал, что отнять у Аннет память хоть и несколько… жёстко, зато обезопасит её в будущем. Но ребёнок — по словам Бомарше, как две капли воды похожий на короля — одним фактом своего существования свёл кажущуюся безопасность на нет. Жизнь это доказала. Сегодня нужно думать и решать по-другому.

В конце концов, маркиза из рода Валуа — пусть даже их родство и не кровное — в состоянии потягаться с королевой бриттов. В проекте брачного договора с Елизаветой есть огромный минус: вето на управление и вмешательство в политику Островов. А тогда на кой чёрт ему этот, в сущности, фиктивный союз, если в результате обычных переговоров и дипломатических игр можно добиться гораздо большего, вдобавок и без венчания? А вот в браке с маркизой де Клематис — не менее жирный плюс: уже готовый дофин…

В груди у Генриха потеплело.

Сын. Долгожданный сын… И так похожий на него!

А Бесс, по слухам, может оказаться бесплодной. И ведь не проверишь заранее!

Журавль и синица. Бриттания в небе — и дофин в руках. Выбор очевиден.

Умная, но чересчур подавляющая его Елизавета — и не менее умненькая, но такая мягкая, нежная, заботливая… и, оказывается, практичная и храбрая Аннет… Тут тоже никаких колебаний.

Мужчина с Королём пришли, наконец, к согласию.

В Константинополе солнце вставало на целых два часа раньше, чем во Франкии.

Эфенди в своих записях предупреждал, что путешественнику, прибывшему в края, изрядно отдалённые от дома, приходится порой неделю-другую привыкать к сдвигу всего распорядка дня: раньше или позже ложиться, вставать, заниматься науками… Поэтому Ирис не удивилась, открыв глаза в темноте. По привычке-то она проснулась в час, когда над Босфором занимался рассвет. В Эстре же ещё царила ночь, все сладко спали.

Впрочем, не все… Где-то вдалеке, там, в невидимом парке за стенами, слышались голоса. Негромкие, но, поскольку иных-то звуков не было — отчётливые.

Мягкий ковёр ласково лизнул босые пятки. Ирис пробежалась до высокого окна, отдёрнула занавес и с любопытством выглянула. И ахнула в изумлении.

Под уходящей луной сверкало застывшее в движении белоснежное море. Нет, пожалуй, не море, а пустыня, с величественными сахарными барханами, на макушках которых чернели одинокие кустики. Включив воображение, можно было понять, что это высовываются макушки и кончики ветвей деревьев, полностью занесённых вчерашней метелью. Вот это да!

Не утерпев, Ирис потянула оконную защёлку, и та послушно подалась. Лицо и грудь тотчас охватило морозцем, и девушка, недолго думая, вернувшись к постели, закуталась в одеяло и вновь подбежала к окну. Нет, голоса и странные скрипучие шаги ей не послышались! В затопленном снегом парке, в кружке, обмятом, скорее всего, раскрытыми дверьми выхода из бокового крыла, тихо переговаривались несколько человек. Один из них переминался с ноги на ногу; это под его сапогами снег так смешно поскрипывал.

— Видишь, брат Симеон? Это сколько же тут лопатами махать! Здесь даже не дорожка — туннель получится, вроде того, как в подземельях… Да не успеем мы к обеду-то, а хозяйка ещё с вечера просила, чтобы к тому часу сад расчистили, она, понимаешь ли, собирается гостей вывести погулять…

— А ты гарнизон в помощь попроси, — посмеиваясь, отвечал крупный мужчина в простой сутане на могучих плечах, посверкивая, несмотря на мороз, непокрытой выбритой макушкой. — Пусть ребята разомнутся. Ночь-то пробездельничали без дежурств, при нашем усиленном барьере. Да и то сказать, кто сюда в такую погоду сунулся бы… Застоялись, жеребчики, вот пусть лопатами и помашут, а то скоро от скуки драться начнут.

— Тебе смех… — Его собеседник, ростом поменьше, но разодетый богаче, в меховом плаще и рукавичках, отмахнулся. — Это ж надо с лейтенантом договариваться, а он сейчас упрётся: как это так — военных да на чёрную работу! Принижение! Ой, не даст людей… Ой, не успеем к обеду-то…

— Чёрная работа, говоришь?

Тот, кого назвали братом Симеоном, захохотал. И, чувствовалось, что смеётся он не над сказанным, а просто от избытка жизненных сил и превосходного настроения. — Да, брат, тебе не светит… Но не потому, что Фаберже заупрямится, а потому, что его молодцам и без того работы хватит, той самой, простолюдной. Сперва свои же казармы откопать, затем проходы к конюшням да к службам. А башни, а мосты? А стены? Опять же, крыши чистить только их и посылать, храбрецов, потому как штатские высоты боятся… А как молодцы управятся — его светлость их на помощь городским службам пошлёт, ибо не только Гайярд осыпан ныне божьей благодатью, но и весь наш славный Эстре… Ну, да ладно. Отойди-ка в сторонку.

Тот, что в меховом плаще, с готовностью отскочил. Оступился с натоптанного пятачка, ухнул в рыхлый сугроб и забарахтался. Не выдержав, тоже рассмеялся. Брат Симеон легко, как котёнка за шкирку, подцепил его за плащ и выудил из снежного месива.

Даже на расстоянии Ирис чувствовала его благодушие и… Лёгкость мыслей? Нет, не мыслей… Душевный подъём, воодушевление, безудержную радость от… слияния с миром? Трудно было подобрать словесную характеристику чувствам этого человека, но от него шёл такой мощный и светлый поток эмоций, который ранее девушка ощущала лишь от своего эфенди.

— Ну, благословясь…

Разведя руки крестом, запрокинув голову, он вздохнул полной грудью. И со звуком: «Х-ха!» — выбросил ладони вперёд.

Словно могучий вихрь прошёлся по парку. От бокового входа до самых дальних парковых границ пролегла в белых холмах ровная широкая дорога, расчищенная до жёлтого замёрзшего песка, до бордюрных камней. По рыхлым стенам нерукотворного тоннеля поползли струйки оседающего снега.

— Вот это я понимаю, — довольно пробасил бритый. — Пойдём-ка, брат. Сейчас разметим основные пути, а далее уж вы сами… с лопатами, с лопатами…

«Магия!» — восторженно подумала Ирис. «И не бытовая, простенькая, нет, здесь что-то иное…»

Увесисто плюхнулась на подоконник рядом с ней рыжая лохматая тушка. Кизил, разомлевший после сна, хмуро покосился наружу, принюхался. Тронул лапой снег на карнизе, брезгливо потряс. Задумался.

И, будто не млел ещё минуту назад на коврике у камина: сжался пружиной — и прянул в распахнутое окно, прямо в сугроб, обманчиво близкий. Ахнув, Ирис высунулась наружу — но увидела лишь удаляющийся по только что расчищенной дороге гордо задранный рыжий хвост.