пилили всю жизнь за его перлы комизма, пока не допилили до отшельничества, аскетизма и смерти. Толстой сам смолоду уже приспособлялся к веригам и теперь юродствует во славу божию.

Все это трогательно, как первые христиане. Наше общество отплевывается от античных законов жизни. Много тут подвижничества, разума, но много уродства и фарисейства бывает.

Мир необъятен и могуч по своим формам, бесконечно разноообразным. И дым кадил и стон голодного не смущает аромата розы и прелести цветов; и молодой неудержимый смех белых зубов на здоровых щеках заставит улыбнуться самого закоренелого пессимиста. И в этом наше счастье, наша свобода – величие, необъятность бога.

Все человеческое непременно ограниченно и скучно, однообразно и лично. И никогда никаким героическим усилиям людей не унивелировать щедрых богатств творца. Таков его закон.

Я всей душой желаю нашему искусству освобождения от других более сильных и более насущных областей интеллектуальности. Образ – вот его принцип. Не подумайте только, что я против идей. Боже сохрани – это высшее и самое непосредственное проявление Духа (хула которому как-то особенно карается святым писанием). Но мир идей есть философия, особая специальность. Обязывать художника непременно быть философом и моралистом есть недостижимое требование. В жизни все разбросано особыми кусками. И мы профанируем искусство формы, света, красоты, когда отворачиваемся от него, если оно лишено морали и философии. «Кому что дано, кому какой предел положен», говорят наши мужики. Конечно, бывали гениальные люди, вроде Шекспира, Гёте, Толстого и других, которые соединяли все, то есть многое, но эти редкие исключения не могут быть правилом вообще. Мы немножко сбиты с толку, от картины требуем поучений, от философии картинных кунштюков, от романиста пластичности и пейзажей, от музыки решений социальных вопросов.

В своем первом письме я и признался откровенно, что занят теперь искусством в его существенном смысле, что я и не смею соваться в мир философии, ибо у меня на это никакого пороху нет. Боже! Ведь кто хочет философии – милости просим. Шопенгауэр, если не угодно старых, Ницше, если угодно анархии и демонической независимости ума. Смешно же было бы, если бы человек, не получивший тех едва доступных знаний человеческому уму, которыми располагает современная философия, пустился бы тоже подпускать «немножко философии». Ох, уж не довольно ли – надоел? Признайтесь?..

А знаете, что меня больно и неприятно колет в Ваших письмах – это что Вы еще чего-то ждете от меня. «Ах, оставьте Ваши руки холодные». Увы, я уже старею и, кажется, кончил свою художественную стезю. Все, что ни затею, ничего не выходит, ничего не удается. Какая-то отсталость, грубость, безвкусица; а вместе и упадок сил за работой следует необыкновенно быстро и приводит весь мой организм в болезненное состояние. Притом же при всяком самом малейшем поползновении к выполнению я встречаю вдруг массу неудач и препятствий. Брошу и чувствую себя хорошо, бодр и здоров, точно заколдовал кто. Верно, пора бросать живопись и идти в деревню заниматься хозяйством. Что ж худого! Хотя бы и пастухом быть, лишь бы не даром хлеб есть. Так-то; Вы не ждите больше ничего от меня, таков, вероятно, мой предел.

Везде свет и тень у нас

(из письма В. В. Веревкиной)

Многоуважаемая Вера Васильевна.

Благодарю Вас за Ваше любезное поздравление. Вы не забыли. Это доказывает Ваше нерусское происхождение. А я, как истинно русский человек, непременно все перепутаю, не поспею вовремя, и уж вперед прошу прощения за неаккуратность в исполнении обычаев, – забуду. И эти даже самые лучшие обычаи, на хороших побуждениях сердца основанные, возбуждают во мне тоску, неловкость и даже скуку. Так очевидны неискренность и вынужденная обязательность.

Конечно, бывают и горячие, радостные поздравления. Как все на нашей планете двойственно и противуположено. Везде есть свет и тень у нас. Вероятно, на тех планетах, которые освещаются двумя-тремя солнцами, нет этого горького недостатка; вероятно, там все идет идеально хорошо. Полное здоровье, равенство и счастие на всех порах жизни. Даже самая смерть совершается так трогательно, так полно глубокого значения, что кажется умирающему самой счастливой минутой долгой безболезненной жизни. А любовь?

Можно ли выразить то цельное счастье, которое переживают те, в 1000 раз совершеннее нас, существа!.. У нас все с тенями, все наполовину. Мы половину жизни спим, половину во тьме. Все у нас на контрастах. За высочайшими побуждениями мысли следуют самые ничтожные. За идеальными порывами любви ползут материальные грязные страсти. И настоящие, истые сыны и дочери земли должны все это любить и переживать…

Высочайшие портреты

(Николай II и Александра Федоровна)

(из письма А. В. Жиркевичу)

…Государя портрет я кончил; было всего 7 сеансов. Много раз откладывали. Он был не совсем здоров – инфлуэнция (все проклятая и их не щадит). Государь позировал плохо. Все находят мой портрет похожим и не бранят.

С государыни всего было два сеанса. Обещала еще после пасхи позировать. Первый сеанс был очень неудачный: у государыни, как оказалось, уже начиналась инфлуэнция. На втором, перед отъездом в Царское, она была очень красива и интересна; жаль, сеансу помешала вел. кн. Елизавета Федоровна, которая во весь сеанс, стараясь развлечь императрицу, болтала и отвлекала ее голову от настоящего положения в свою сторону.

Императрица говорит мало: с государем всегда по-английски, с нами – по-французски. Русского слова я от нее еще не слыхал. Даже г. Шнейдер, ее учительнице русского языка, которая тихонько говорит ей по-русски, она отвечает по-немецки.

У меня, вероятно, ничего не выйдет из портрета государыни. Трудно: она почти не позирует и сеансы коротки, а с фотографии скучно работать: так, вероятно, брошу неконченным.

Ходынская катастрофа

(из письма А. В. Жиркевичу)

…Сколько моментальных фотографий снято на коронации!! Фотографов были целые взводы, как стрелки, изо всех закоулков они стреляли во все сцены этого средневекового спектакля. Ну, и спектакль вышел на славу! Жаль, что он закончился такой страшной трагедией. (Речь идет о трагедии на Ходынском поле во время празднеств по случаю коронации Николая II 18 мая 1896 г. На народном гулянье в давке погибло несколько тысяч человек. – Ред.)

Все время, будучи в Москве, хотел написать Вам, но то суета празднества все мешала, а под конец случилась эта беда в Москве – историческая беда! На Ходынке жертв до 3000 человек. Ведь это же ужасно! Я видел их на месте. Я даже заболел и поскорей, не дождавшись конца, уехал.

Добродеятели

(из письма А. В. Жиркевичу)

У меня был Лев Николаевич; он немножко постарел, но не душой, напротив, оказался очень живым и восприимчивым, к искусству особенно.

Были здесь и графиня Софья Андреевна и Татьяна Львовна.