список длинный, – справляющимися с бесконечными кризисами и разбитыми сердцами.

Мистер Аллен, человек, который порезал своего друга ножом для хлеба, лечился от шизофрении, а затем его лечили от ПТСР. Он действительно хорошо справился.

Я чувствую, что Элейн вряд ли воспользуется возможностью походить на психотерапию. Джо тоже никогда не ходила на консультации. Я тоже. Мы все очень хорошо относимся к людям.

МЫ СПРАВЛЯЕМСЯ СО СТРЕССОМ САМИ – ВОТ И ВСЕ. И МЫ ПРОДОЛЖАЕМ СПРАВЛЯТЬСЯ ВПЛОТЬ ДО ТОГО МОМЕНТА, КОГДА БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕМ.

Проблема в том, что мы не замечаем, когда оказываемся в этом моменте. Врач точно так же, как пациент с психозом, теряет контакт с реальностью. Мы лжем себе о том, что чувствуем, оставляем напряженный день позади и пытаемся забыть обо всем этом, а когда такой вариант не срабатывает, мы обвиняем нашего партнера в своем плохом настроении. Я знаю, я делал именно так.

Отрицание, ссоры и вытеснение. Это то, как мы справляемся, и у нас это действительно хорошо получается.

Мне нужно продолжать собирать вещи. Я поворачиваюсь на стуле и замечаю, что учебник подо мной не совсем подходящего размера. Я подталкиваюсь к книжному шкафу, что позади, и беру первую попавшуюся книгу. Это «Дайсмен, или Человек жребия». Книга под стулом – это тонкий томик Фрейда. Я задумчиво смотрю на нее и кладу поверх другой книги. Я снова сажусь на стул, и, кажется, теперь все хорошо.

Стул не качается.

Я улыбаюсь про себя. Я смотрю на нижний ящик картотечного шкафа и понимаю, что намеренно тяну время. Надо разобрать случаи последних нескольких кварталов. Мне нужен Бетховен. Это будет неприятное чтение. И я это понимаю.

Меня ждет тюрьма.

Тюрьма

– Бен, дорогой, – сказал Энтони. – Я пришел узнать, продолжишь ли ты здесь работать?

– Добрый день, доктор Франклин, – говорю я. – К сожалению, я думаю, что мне пора уходить.

– Ни о чем не жалеешь?

Я смотрю на тюремные дела, лежащие у меня на столе.

– Не жалею, нет. Мне здесь нравилось, но пришло время что-то менять.

– Тебе это не понравится, ты же знаешь.

– Что именно? – спрашиваю я.

– Тебе не понравится быть руководителем высшего звена. В прошлом году меня спрашивали, каким было руководство, и я сказал, что оно просто блестящее.

– Почему ты сказал, что оно блестящее? – спрашиваю я. Я знаю правила игры: такой вопрос нужно задать обязательно.

– Потому что они оставляют меня одного. А ты – лучший тип медицинского менеджера. Им должны заниматься клиницисты.

– Я по-прежнему буду заниматься клинической работой.

– Ладно. Слушай, я слышал, ты ходил на ланч с Элейн. Как у нее дела?

– Ей трудно. Она винит себя. Она справляется только за счет того, что постоянно чем-то занята.

– М-м-м, я так и думал. Слышал о моем появлении в суде? Я добился вердикта о невменяемости.

Я натягиваю намеренно сдерживаемую улыбку.

– Правда, Энтони? Но я не удивлен – ты очень хороший.

Он смеется и говорит, уже уходя:

– Не забывай, ты здесь только благодаря мне.

Это правда. Он определил мой карьерный путь. Я провел кое-какие исследования, будучи ординатором, и он пару раз слышал, как я преподавал этот предмет.

– Найди работу в тюрьме, а потом пройди судебно-медицинскую подготовку, – сказал он мне.

Именно это я и сделал. В тюрьме Кэмпсмур я узнал больше, чем где-либо еще. Я был научным сотрудником. Я уже сдал экзамены в Королевском колледже психиатров, поэтому имел право осматривать заключенных, выписывать рецепты и составлять судебные отчеты. У меня даже был собственный кабинет, но из-за решеток на окнах он напоминал тюремную камеру, хотя там был и стол, и компьютер. Наверное, у архитекторов закончились идеи, или они просто предвидели, что в будущем мы будем запирать в тюрьмах все больше и больше наших сограждан.

Дверь моего кабинета выходила в тенистый атриум, по обеим сторонам которого располагалось множество окон камер, глядящих друг на друга.

КАМЕРЫ СПРАВА ОТ МЕНЯ ПРИНАДЛЕЖАЛИ МОИМ ПАЦИЕНТАМ С ДУШЕВНЫМИ ЗАБОЛЕВАНИЯМИ, КАМЕРЫ СЛЕВА – ОБЫЧНЫМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ, А КАМЕРЫ НАПРОТИВ – УЯЗВИМЫМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ.

«Уязвимый» в Кэмпсмуре означало «сексуальный преступник». Если вооруженные грабители были первыми среди равных, то уязвимые заключенные занимали самое низкое положениев тюремной пищевой цепочке – ниже, чем у вареного картофеля[37].

«Обычный» означало жестокий и опасный, и я пришел к выводу, что разница между ними и моими психическими больными заключалась лишь в том, что с одними я работал, а с другими – нет.

Количество тяжелых психических заболеваний в тюрьмах не перестает меня удивлять.

Вспоминать те времена немножко странно.

У меня очень хорошая зрительная память, но все, что я могу вспомнить об этом кабинете-камере, – это звук постоянных криков.

– Вы, мерзкие ничтожества, я вас убью! – кричали обычные заключенные из окон слева.

К сожалению, психически больные заключенные, те, что справа, слыша эти голоса, как правило, путались и не могли определить: голоса реальные или это им чудится?

– Заткнитесь! – кричали они. Это приводило в замешательство уже обычных заключенных, потому что те вообще-то кричали не на больных, и то, что они орали на них в ответ, им совсем не нравилось.

– Я, мать твою, не на тебя кричу!

И чем злее становились обычные заключенные, тем больше они кричали, а чем больше заключенных с психическими заболеваниями думали, что на них кричат, тем больше они беспокоились и тем громче кричали в ответ.

Сексуальные преступники почти не попадали в этот бесконечный цикл. Возможно, они изначально были другими. В детстве они не ревели, когда над ними издевались; возможно, они даже не осознавали, что над ними издеваются. Большинство из них вовсе не думали, что виновны в каком-то преступлении. В глубине души все они считали, что человек, над которым они надругались или которого изнасиловали, тайно просил их об этом, или если он не был в том возрасте, чтобы дать осознанное согласие, то он был намного более зрелым, чем среднестатистический десятилетний ребенок. Способность к отрицанию у таких людей всегда поражает меня[38].

«Дети в наши дни, доктор, такие взрослые, вам не кажется?»

Крики очень тревожили меня в течение первого месяца. Ко второму я уже привык. Они стали белым шумом на заднем плане. К третьему месяцу я скучал по ним, когда приходил домой. Это как пение птиц, которое вы замечаете только тогда, когда оно прекращается.

Я помню, как однажды вечером, вскоре после начала работы в тюрьме, я смотрел в атриум через свои решетки. Я поймал