Торговки капустой, длинным рядом стоявшие посреди Мытногорынка, переглядывались, пересмеивались, разглядывали недогадливую дамочку. Ну,что из Парижа, это она, конечно, загнула, а что нездешняя, похоже, не наврала.Во-первых, на Мытном рынке покупатель уже примелькался, здесь своих знают влицо, во-вторых, женщины в Энске статные, телом крепкие, на ногах твердостоящие, а эта худая да длинноногая, как цапля. Да еще и на каблукивзгромоздилась. Костюмчик тоже фасонный… Видать, столичная штучка, вон какаяюбчонка коротюсенькая…

– Летошняя – значит, прошлогодняя, – сжалилась наконец надщеголихой Александра Константиновна. – Солили ее в октябре прошлого года, онахорошенько закисла. Летом кто ж капусту на зиму готовит? Разве чтоскороспелку-однодневку из старых запасов кочанов, что еще в погребахзалежались, делают. Вот такую слатенькую или с хренком, – показала она набочки. – Нынче купить – нынче же и съесть. Масла постного добавить, лукумелко-меленько настрогать, может, еще и сахарком присыпать. Очень вкусно, вы ужмне поверьте. У вас такой, конечно, не делают.

Говоря «у вас», Александра Константиновна имела, конечно, ввиду – в столицах: ясно же, что элегантная дама – московская или ленинградскаягостья. Непонятно только было, отчего та такими изумленными глазами на нееуставилась.

– Да, – кивнула наконец, – у нас так капусту не готовят. Унас ее мало едят.

– Да у вас небось не только капусту, а вообще всего малоедят, – хохотнула продавщица. – Тебя вон за жизнь так и не откормили.

И десяток дебелых, пышногрудых энских бабенок и молодаекдобродушно (а может, и не слишком добродушно) захохотали над тощеватой и малочто понимающей в жизни залетной пташкой.

– У нас все такие в семье, – словно извиняясь, ответила«пташка», глядя почему-то на Александру Константиновну. – Мама, бабуля, еесестра. Отец был очень стройный…

Александра Константиновна усмехнулась. Она и в своишестьдесят восемь легко могла бы надеть платье, в котором когда-то ездила набал в Дворянское собрание и которое до сих пор, окутанное простыней, висело вгардеробе (Люба, Милка-Любка, сберегла во все времена и во все безвременья,спасибо ей, царство небесное, дорогой, незабвенной подруге, врагине, сестреназваной!). Простынка была застиранная, прохудившаяся, латаная-перелатаная, нина что более не годная, а платье пахло теми же сухими цветами, что и вчетырнадцатом году, шелк ничуть не полинял, не выцвел, разве что розочки,нашитые у декольте и по подолу, малость пожелтели и были теперь не белоснежные,а как бы цвета слоновой кости.

«Музейная редкость!» – хмыкал Игоречек… внук Георгий, сталобыть. Ну а Верунька, названная так во исполнение последней, предсмертнойпросьбы Милки-Любки, смотрела умильно: «Бабуль, ты мне дашь его когда-нибудьпоносить?»

Верунька, кажется, единственная из их семьи, кого худышкойне назовешь. Олю тоже по фигуре от девушки не отличишь, а вот ее дочь пошла,видимо, в отцовскую породу: кругленькая. В фигуре нет и не было девичьейхрупкости. Нет, не носить Веруньке бабулиного платья, треснет старый шелк на крутыхбедрах и налитой груди…

– Капусту-то возьмите! – ворвался в уши назойливый голос.

Александра Константиновна виновато улыбнулась. Она впоследнее время частенько этак вот уносилась в мыслях невесть куда, и вернутьсяпорой было нелегко. Вот и сейчас – задумалась, а продавщица давно уже стоит,протягивая трехлитровую банку, набитую купленной ею капустой. АлександраКонстантиновна засуетилась, расплачиваясь и умащивая банку в узкую авоську(связанную когда-то все той же Милкой-Любкой нарочно для того, чтобы в нейбанки носить).

– Вы капусту-то брать будете, нет? – донесся до нее голосдругой торговки. – Баночку давайте! А нету, так мы свою дадим. За денежки,конечно, но дадим!

– Нет, извините, – ответила элегантная дама. – Я в отеле, тоесть, извините, в гостинице живу, там капусту как-то… сами понимаете… – Онапожала плечами. – Я просто попробовать хотела. Никогда такой капусты не ела…

– Она попробовать хотела, а я тут с ней покупателей теряю! –возмутилась продавщица. – У нас в Энске так не водится!

Остальные торговки смотрели на нее кто с осуждением, кто свосхищением, но помалкивали. Вот бесстыдница, для красного словца не пожалеетни родного отца, ни родной матери! Надо ж сказать такое, учитывая, что базар попричине разгара рабочего дня пуст и за все время ни один человек не то что неподошел к капустному ряду, но даже в поле зрения торговок не мелькнул…

Однако дама, услышав ее ворчание, предложила:

– Я заплачу за пробу. Сколько?

– Рубль, – ляпнула торговка, и даже ее бесстыжие глаза намиг вильнули в сторону.

Рубль! Если дама напробовала капусты на копейку, и тохорошо. К тому же за пробу отродясь денег не брали. Но столичная гостья – нунастоящая «парижанка», ей-богу! – глазками похлопала, плечиками пожала, всумочку полезла…

– Ну ладно тебе, Кать… – едва слышно пробормотала АлександраКонстантиновна, повернувшись к торговке.

– А чо ладно, чо ладно-то?! – выкатила было та наглые глаза,но тут же махнула рукой: – Ладно, ради Сан-Кстинны… Иди, гуляй, девушка!

«Девушка» снова пожала плечиками, пробормотала «спасибо» иповернулась к Александре Константиновне:

– Извините, можно, я вам помогу? У вас три сумки, тяжело же.

– Мне тут всего ничего идти, – качнула та головой. –Спасибо, я уж сама.

– Нам по пути, – твердо сказала «девушка». – Пойдемте. Иливам еще что-нибудь нужно купить?

– Да все вроде куплено, – задумалась АлександраКонстантиновна. – Хотя нет, еще ржаного в хлебном ларьке на выходе возьму, ивсе.

Конечно, пришлось в очереди постоять, но недолго, минутпятнадцать. Почти рубль буханка стоила, но у зятя Александры Константиновныпенсия военная, он денег не считает. А то намаешься в магазине-то стоять, чтобпо карточкам хлеб взять. Хотя очереди для советского человека – вещь привычная.

При Ленине я жила,

При Сталине – сохла,

При Маленкове мед пила,

А при Хрущеве сдохла, —

вспомнила вдруг Александра Константиновна частушку, которую,подвыпив, начинала голосить нижняя соседка, Антонина Северьяновна, дочкапокойного Шумилова. Теперь она, Тоня, тут жила вместе с таким же голосистым илюбящим подпить супругом Филей Окуневым. Ну а по трезвости помалкивали соседи.Трезвые русские вообще молчаливы. Эх, жизнь учила, учила – и научила!