приобретает здесь новое звучание: он становится лейтмотивом, организующим произведение, заставляющим читателя на новых и новых примерах находить подтверждение авторской мысли о бренности земного счастья и могущества человека.

И все же автор Александрии смог по-своему, живее и ярче, чем это допускалось литературными канонами, передать различные эмоции своих героев. Вот Нектонав, убедившись во время гадания, что волшебные чары бессильны задержать вражеское нашествие, «в недоумение впад и восплакася» (л. 23); с нетерпением и надеждой ждет помощи Нектонава Олимпиада: «Что ми труд даеши человече? Аще возможно ти есть творити, и не медли!» — торопит она его (л. 25 об.); смущенно встречает веселящийся на брачном пиру Филипп Александра — «в раскаяне быв о том и поник лицем на землю» (л. 34 об.); тревога за надменную самоуверенность Дария звучит в словах персидского посла Кандаркуса, привезшего смелый ответ Александра на грамоту персидского царя: «Не подобает ти, царю, такую грамоту прием, смеятися ей, в малолетней юности многолетну старость видех, не исторгнеши ли кипариса млада, а о старом и не трудися» (л. 43—43 об.).

Мастерски передает автор и раздумья своих героев. Напомним хотя бы размышления Александра после вещего сна, предвещавшего ему скорую смерть: «И сия помышляя, царь Александр в недоумении пребываше, глаголя в себе: „Когда постигнет мене смерть, и кто мне памят сътворить по смерти моей? Будет ли телом востание паки, ли не будет?“... Дивляше бо ся, глаголя: „Како согнившуся телу и распадшуся костем, в то же ли бытие пакы приидет?“» (л. 173). Перед нами проходит целая вереница сменяющих друг друга эмоций: то это грустное раздумье о возможности забвения его величия и славы, то тревожное недоверие к обещанному «телом встанию», и тут же удивительно тонко найденная деталь — Александра волнует мысль: а что если его «премудрый разум» вернется не в его тело и он, Александр, не будет уже гармонически сочетать физическое и духовное совершенство, как при жизни?

А завершает этот внутренний монолог псалом: «Возвеличишася дела твоя, господи, вся премудростию сътворил еси» — грустный итог тяжелых раздумий неубежденного, протестующего, но бессильного перед неумолимым роком человека.

Тревогу матери за сына, находящегося в дальнем и опасном походе, передает автор в письме Олимпиады, интересном примере экспрессивноэмоционального стиля в Александрии: «... отнели же в Макидонии видения твоего сладкаго разлучихся, — пишет Александру мать, — оттоле сердце мое и душа моя рать межю собою сътвориша велику, и умирити их не возмогох. Да всегда слезами горкыми тружаема есмь, твоего помышляю разлучения, о сыну мой, вся царская богатьства и злато ни во что же вменяю, не зряще тебя, сладчайшаго моего света...» (л. 177 об.).

Интересны и лирические монологи Александрии, в которых также сухой повествовательный стиль уступает место эмоциональному, насыщенному яркими образами и экспрессией: «О Александре, всего света царю и храбры господине, — плачет над телом мужа Роксана, — ... не зриши ли мене, поне в чужей земли оставил мя еси, а сам, яко солнце с солнцем под землю зашел еси!... О земле и основание вечных утвержений, горы же и холми, плачитеся со мною днесь и поточите источници слезы, дондеже езера наполнятся и горы напьются пелыни, ибо и горести всякиа горчайши мне зело днесь» (лл. 192 об.—193).

Было бы ошибочно, однако, полагать, что плач этот совершенно самобытен. Он также подчинен этикету плачей, совпадая своей образной системой с древнерусскими плачами, которые в свою очередь находят параллели с народными плачами и причитаниями.[279]

Интересно сопоставить, например, некоторые образы из плача Роксаны с образами плача Евдокии в «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича»:

Плач Роксаны

Сам яко солнце, с солнцем под землю зашел еси.

Горы же и холми, плачитеся со мною днесь... горести всякиа горчайши мне зело днесь (л. 193).

Плач Евдокии

Солнце мое, рано заходиши.

Старые вдовы, потешайте мене, а младыа вдовы, поплачите со мною: вдовыя бо беда горчае всех людей.[280]

Перед нами особого рода этикетность — не этикетность устойчивых формул, а этикетность образов: сравнение умершего с заходящим солнцем, обращение к людям и природе с просьбой разделить горе вдовы, «плакаться» вместе с ней, ибо горе ее «горчае» всех других. Наличие параллелей сербского текста Александрии с созданным на русской почве плачем Евдокии говорит об общности этикетных формул плача в литературе и фольклоре разных народов.

Лиричны интимные обращения Александрии: «Свете очима и душа моя, милый живот, Олимпиада царица...» — обращается Филипп к Олимпиаде (л. 24 об.); «Душе и сердце и милый животе, свете очию моею, вселюбезная моя дщи Роксана!» — говорит дочери Дарий (л. 105). Сходны и обращение Олимпиады к Александру «Вселюбезный мой сыне и милый свете очима моима» (л. 176), и обращение ее к Роксане (л. 180 об.), и, наконец, предсмертные слова Александра к жене. Во всех этих обращениях присутствует оборот «свет очима моима», а в двух из них (лл. 24 об. и 105) встречающийся в тексте Ефросиновского вида оборот «милый животе» (сравни позднейшее «жизнь моя»). Сходные обращения — «утроба моя», «животе мои» и «живот мой драгый» — есть и в плаче Евдокии; редактор добавлял, следовательно, привычные для русского читателя формулы интимного обращения.[281]

Большей разработанностью стиля ораторской прозы, в котором древнеславянские литературы являлись наследниками и продолжателями античных и византийских традиций, объясняется, видимо, резкое отличие стиля обращений, диалогов, посланий от повествовательного стиля романа.

Слова автора, вводящие речь персонажа, обычно традиционны, эмоционально бесцветны. Это в подавляющем большинстве случаев обороты «рече же к нему», «он же к нему рече», «и рече» и т. д. Иные глаголы, вводящие прямую речь («возопити», «глаголати»), встречаются редко.

Редки и немногословны описания жеста или мимики, например: «Въстав же, Александр кубець в руце свои прием и, прослезився, к Филипу рече» (л. 78 об.); «Сию грамоту пред Дарием прочтоша, ко властелем своим озреся, рече» (л. 95); «И сих увидев, Дарей пренеможе душею и болев сердцем, и много плакався, Роксану за руку ем и жалостно притщца к своему сердцу и рече» (л. 105) и т. д.

Иногда и жест становится «универсальным»; таково, например, покачивание головой, выражающее самые различные чувства — восхищение, иронию, грусть и т. д.: «Нектонав же сию (Олимпиаду, — О. Т.) видев, неизреченней красоте и доброте лица ее подивися и очима на ню позирая и главою покивая» (л. 25 об.); «Александр же грамоту прием и прочет ю, главою покивав, рече: „Неизочтенно есть гордение твое.(л.