осторожность. Некоторые из отличий русской редакции от ее южнославянского оригинала явно вызывались идеологическими причинами. Чересчур обильными, например, показались русским редакторам ссылки на Гомера и гомеровских героев — ссылки эти были сильно сокращены, а самая книга Гомера несколько неожиданно превратилась (при описании прихода Александра в Трою) в книгу «о разорении Иерусалиму исперва до конца». Подобные изменения могли отчасти объясняться тем, что имена Гомера и его героев просто были недостаточно знакомы русским читателям — «Троянские притчи» только что появились в России, а из более сухих хроникальных пересказов читатель мало что мог узнать о Троянской войне. Но дело не ограничивалось одним сокращением «еллинского» материала: одновременно в русских списках увеличивалось количество ссылок на Саваофа и вообще всевозможных выражений единобожия главного героя. Особенно последовательным сокращениям подверглась Александрия в тех местах, где автор ее обнаруживал склонность к взглядам почти материалистического характера, восходящим, очевидно, к каким-то переложениям Гиппократа — там, где он ссылался на «четыре стихии», управляющие здоровьем «человеческих телес», или объяснял сны (даже вещие!) увлажнением «главного» (головного) мозга «от многа спания и залихаго питиа». Временем создания русской редакции объяснялось, очевидно, и усиление монархических тенденций — в годы, когда Новгородская республика была включена в число владений «великого государя», неограниченность и величие власти «великих государей» нужно было всячески подчеркивать. Одна поправка в русском тексте Александрии особенно ясно указывает на время возникновения этого текста. При описании пещеры мертвых (дальше мы еще вернемся к этому описанию) в южнославянских текстах Александрии говорилось, что «еллинстии боги» будут мучиться в этой пещере до семитысячного года, когда же «семь веков» (тысячелетий) скончаются, они будут ввергнуты в ад. Столь решительное указание на семитысячный год смутило русского редактора, писавшего в преддверии 1492 г., и слова эти были заменены на менее определенное: «до втораго пришествиа господня».[250]

Однако исправления такого рода мало изменяли общий характер сербской Александрии. И в своей русской редакции памятник этот продолжал обнаруживать опасные тенденции. Сомнительным в идеологическом отношении оказывалось как раз изложение тех тем, которые особенно интересовали читателей того времени: темы смерти и бессмертия и темы блаженных нагомудрецов.

Мы уже знаем, чем именно отличалась сербская Александрия от Александрии Псевдокаллисфена, включенной в русские хронографы. Псевдокаллисфен упоминал о ранней смерти Александра: Александр у него был так же смертен, как и рахманы; и тот и другие жаждали бессмертия, но понимали неизбежность смерти. Этим, собственно, изложение данной темы у Псевдокаллисфена и заканчивалось — темой бессмертия души позднеэллинистический автор не занимался. Иначе обстояло дело для автора сербской Александрии — христианин, сделавший македонского царя единобожником, не мог не задуматься над проблемой загробного существования своих героев.

Так возникла в сербской Александрии тема, весьма популярная в средневековой литературе и нашедшая свое завершение в Дантовом «Аде», — тема путешествия героя в те мрачные места, где пребывают души умерших. Отважившись на такое путешествие, Александр попадает в пещеру, где томятся эллинские боги и цари. Там он встречает и своих побежденных противников — Дария и Пора. «О премудре во человецех, Александре, да и ты ли осужен еси с нами быти?» — спрашивает его Дарий. «Не с вами осужен есмь, — осторожно отвечает Александр, — но приидох видети вас и паки от вас отъити хощу». — «Блюдися и ты, Александре ... да не сведен будеши семо», — вторит Дарию Пор. Разговор этот явно не нравится герою. «Буди печалуйся мертвыми, а не живыми пецися», — с досадой отвечает он индийскому царю. Но надолго ли это его преимущество над Дарием и Пором, надолго ли удастся ему «отъити» от них? Что ожидает его после скорой и неизбежной смерти?

Вопрос этот не мог не волновать читателей Александрии. Мог ли рассчитывать Александр, что ему удастся избежать мучений в мрачной пещере? Христианская догматика достаточно определенно решала вопрос о загробной судьбе даже и добродетельных, но некрещеных людей.

«... Не спасут

Одни заслуги, если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут;

Кто жил до христианского ученья.

Тот бога чтил не так, как мы должны, —

объяснял Данте в аду Вергилий:

Таков и я. За эти упущенья,

Не за иное мы осуждены,

И здесь по приговору высшей воли

Мы жаждем и надежды лишены».

(Ад, IV, 34—42).

К этой же мысли, очевидно, склонялся и автор сербской Александрии. «Радуйся, всех глав глава, егда бо весь мир приимеши... — приветствует Александра рахманский царь-учитель Ивант, — егда вся земьская приобрящеши, тогда и ада наследиши». «Почто сие слово речи ми?» — спрашивает смущенный этим странным приветствием Александр. «Велеумному не подобает толковати», — отвечает Ивант.[251]

Не оставляя читателю надежды на загробное спасение Александра, автор сербской Александрии зато был более снисходителен к добродетельным рахманам. «Житие» их, как мы уже знаем, было «бестрашным»: отходя от «сего тленного жития», они переходят «в другое нетленное»; именно поэтому Александр, завидуя им, говорил, что хотел бы вместе с ними встретить «второе пришествие» близ рая. Это явное превосходство рахманов над Александром находило некоторое оправдание в том, что они были потомками библейского Сифа. О том, как Христос в порядке особого снисхождения извел из ада некоторых ветхозаветных праведников, рассказывал и Данте:

Им изведен был первый прародитель,

И Авель, чистый сын его, и Ной,

И Моисей, уставщик и служитель,

И царь Давид, и Авраам седой,

Израиль, и отец его, и дети,

Рахиль, великой взятая ценой,

И много тех, кто ныне в горнем свете.

(Ад. IV, 55—61).

Отнесение к этим «многим» рахманов было, конечно, натяжкой составителя сербской Александрии — рахманы были все-таки не библейскими патриархами, а лишь потомками одного из них, и притом потомками, не узнавшими крещения. Русский редактор не смог, очевидно, согласиться с таким излишне оптимистическим решением вопроса об их загробной судьбе. К разговору Александра с рахманами он присоединил диалог, восходящий к хронографической Александрии (где рахманы не были потомками Сифа и где вопрос о бессмертии души вообще не ставился).[252] Александр предлагает рахманам дать им что-нибудь из того, чего нет в их земле. «Дай же нам, царю Александре, бесмертие, помираем бо!» — восклицают «единемы усты» рахманы. Но этого не может им дать и Александр: «Не бесмертен аз есмь, каково бесмертие вам подам?».

Вставка эта явно противоречила тем местам сербской Александрии, где