удалось достать живую «породимскую воду», которая даже сушеных рыб возвращала к жизни. Зная заранее, сколько лет предстоит ему жить, Александр собирался выпить «породимскую воду» незадолго до смерти, «да родится и не умрет», но ему не пришлось этого сделать. Дочь Александра, узнав тайну отца, соблазнила и убила юношу, охранявшего «кондир» с водой, и похитила «породимскую воду». «И бысть невидима и бесмертна. Тогда Александр проклят ю, и тако пребывает». Мотив воды, оживляющей рыб, в менее развернутой форме присутствует и в сербской, и в хронографической Александрии, но Ефросину, очевидно, хотелось привести более развернутое изложение этого сюжета. Найдя и переписав народную легенду (ставшую потом весьма распространенной в новогреческом, славянском и румынском фольклоре), повествующую о неудачной попытке Александра достигнуть бессмертия, кирилло-белозерский книгописец тем самым подчеркнул вторую важную тему романа об Александре — тему неизбежной смерти героя.[225]

Великий завоеватель, не могущий избежать смерти, и непокорившиеся ему нагие мудрецы, взирающие на бога, — это противопоставление, очевидно, весьма волновало читателей романа об Александре. Сделав Александра почитателем единого бога Саваофа и другом пророка Иеремии, автор сербской Александрии дал ему вместе с тем печальный дар предвидения. Александр обречен: уже в момент своего рождения этот «отроча» плача возвещает, что ему не суждено дожить до сорока лет. Знает он и то, что ему предстоит неизбежная вечная разлука с матерью, с которой он и так редко виделся: «Мне и тебе страдати, мати моя, тако бо вси стражут матери, сердечною имеють любовь...». В этих мрачных предчувствиях Александра еще больше укрепляет его наставник, встреченный в Иерусалиме, — пророк Иеремия. «Отечествиа и земли не имаши видети», — предупреждает он Александра, благословляя его на войну с Дарием. Дружба с Иеремией дает Александру впоследствии единственную в своем роде возможность: явившись во время сна, пророк сообщает царю, что день его смерти наступает. «Александр же от сна въстав, ужасен бысть, в недоумение впаде, на постели своей сед, плакаше горко...». В последний раз перед полководцем проходят его войска: «Бе бо ту множество тысящ легион воинства, а коней же бесчислено множество, бяху же собрани тогда вси язици, индияне и сирияне, и евреяне, и миди, и финици, еглефи, еллади и немци, греци, еламите и лиди, иныя все восточнии язици и западныя». Глядя на них, Александр качает головой и плачет: для него, ждущего смерти, все это будущие мертвецы — «вси бо те под землю заидут!».

Еще более резким стал в сербской Александрии и контраст между Александром и рахманами. Легенда о блаженных нагомудрецах-гимнософистах, живущих где-то в Индии, была распространена еще в античности;[226] нагомудрецов-рахманов знал и Псевдокаллисфен, но в его изложении этот сюжет не занимал важного места. Александр является здесь к рахманам после победы над индийским царем Пором, они предстают перед ним «нагы и неодены, под кучами и в верьтепех седяща, вне же далече от них виде жены и дети их, яко стада на пастве». Тут же, рядом с ними, и могилы их родичей.[227] Побеседовав с мудрым царем рахманов Дандамием, Александр отправляется в дальнейший путь. В сербской Александрии, в связи с ее общей тенденцией к христианизации героев, рахманам приписывались совершенно новые свойства. Путешествуя по островам океана и приближаясь к краю света, Александр здесь встречал не одно, а по крайней мере два поселения нагомудрецов. Первые мудрецы, встреченные им на пути, пришли на остров с царем Ираклием, некогда царствовавшим в «Еллинской земле» (прообразом этого таинственного Ираклия был не то Геракл-Геркулес, не то византийский император Ираклий, в жены которому, впрочем, была дана вавилонская царица Семирамида). Уже эти мудрецы бежали от лжи и клятвопреступлений, овладевших миром, и поселившись на острове, «потешались» «философским разумом». Но «напреди» их, ближе к краю света, на «макарийских» блаженных островах, Александру встретились мудрецы еще более добродетельные, «нагие» (т. е. совершенно лишенные) «всякия страсти». Используя средневековые апокрифы, автор сербской Александрии сделал этих вторых нагомудрецов потомками Сифа, праведного сына Адама, придав им также черты добродетельных рехавитов из Библии.[228] Жены этих блаженных рахманов живут на особом острове, внутри «града», куда не смеет взглянуть ни один живой человек, а рядом, «горою великою медною обложен», находится столь же недоступный смертным земной рай. Такое изображение рахманов, свойственное именно сербской Александрии, придавало их встрече с Александром художественную законченность и особый философский смысл. Мы уже упоминали, что Ефросин, явно неудовлетворенный краткостью и бледностью рассказа о рахманах в хронографической (Псевдокаллисфеновой) Александрии, счел нужным сделать специальную приписку к этому рассказу. Приписка эта гласила: «Рахманы — Сифово племя, не согрешили богу, близ рая живут».[229] Русского книжника заинтересовали в рахманах как раз те черты, которые приписывала им сербская Александрия. «Не согрешившие богу» потомки библейского Сифа могли, конечно, смотреть свысока на бедного язычника Александра и снисходительно жалеть этого царя «неуставнаго света... его же ради гради мятутся и кровь изливается». Отвергая земную пищу, предложенную ему Александром, рахманский царь-учитель Ивант объяснял: «Ум нашь есть на небесех, не печемся ни о чем земных спроста, а житие наше бестрашно есть, а на много лета продлеемся. Егда же от жития сего тленнаго. отходим, в другое нетленное приходим, иде же ум нашь всегда». Уходя от рахманов, Александр с горечью говорил, что только «скорбь за макидонян», которые погибнут без него в чужих землях, мешает ему остаться с рахманами и здесь, вблизи рая, встретить «второе пришествие». «Поиди с миром, Александре, всю прием землю, последь и сам в ню поидеши», — говорил ему на прощание Ивант.

Трагическая тема сербской Александрии весьма характерна для литературы позднего средневековья. Исследователи отмечали уже, что «экспрессивно-эмоциональный стиль», патетика, «излияния слез» встречаются в этот период не только в византийской и славянских, но и в западноевропейских литературах. Ощущение «горького вкуса жизни», предчувствие смерти и вместе с тем мечты о лучшем будущем, связанные с уходом в мир фантазии, — все это общие черты позднесредневековой культуры.[230] Голландский историк и литературовед Хойзинга связывал эти особенности с упадком средневекового мировоззрения, предшествующим сформированию более гармоничной идеологии Ренессанса.[231] Мы можем, однако, отыскать и более земные корни для подобных настроений позднего средневековья. Преодоление феодальной раздробленности и складывание национальных государств порождало в Европе такие опустошительные войны, каких не знало классическое средневековье; с Востока тем временем надвигались новые грозные завоеватели — Тамерлан и турки. Развитие торговли и ремесел приводило к скоплению населения в больших городах и к массовым эпидемиям (вроде знаменитой «черной смерти»), подобных которым тоже не знали предшествующие времена.