Сестры. У Нолана Эндсли были младшие сестры. И они умерли в один день.

– Все решили, что «Орманские хроники» я придумал в старшей школе, и в какой-то степени это действительно так, – начинает он. – Однако большая часть была придумана ранее, когда мы с сестрами еще были детьми. Я сочинял для них истории, целые миры. А «Орманские хроники» им нравились больше всего.

Я напрягаю мозг, чтобы найти в нем любое упоминание о сестрах, из интервью или интернет-форумов, но поиски тщетны. Нолан качает головой при взгляде на мое лицо.

– Их нигде не упоминали, – поясняет он, – нигде. Отец позаботился об этом.

– Но почему? – недоумеваю я. Разум пытается найти ответ. Может, после того как он с помощью рассказов, придуманных для погибших сестер, заработал состояние, в его семье ухудшились взаимоотношения.

Нолан вздыхает, в легкой дрожи его дыхания я узнаю жалобный и сломленный плач скорби.

– Они умерли, – шепчет он и затем добавляет еще тише: – Во всем виноват я.

Когда ты соприкасаешься со смертью, то она предстает перед тобой с новой стороны. До того как погибла Дженна, гибель других людей казалась мне просто грустным событием, которое никак не задевало мое сердце. Она была неизбежной и естественной в своей неестественности.

Смерть касалась других людей.

Заметив в уголках глаз Нолана намек на слезы, я чувствую, как из глубин земли наружу вырывается моя собственная скорбь, которая готова встретиться с его.

Неожиданно я кажусь себе слишком старой. Но все равно заставляю себя опустить взгляд на камни, на Нолана и на доказательства нашей искусственной истории, созданной только для того, чтобы как-то оправдать нашу связь, которая, кажется, длится дольше, чем пара дней. А потом окутываю себя возникшими волнами скорби.

– Мы здесь проводили лето всей семьей, – рассказывает Нолан, не отрывая затуманенного взгляда от камней. – Останавливались в синем доме, который я выкупил у мамы с гонорара от продаж первой книги. Каждый год мы – мама, отец, я, Эмили и Эйвери – приезжали сюда. Отец часто летал на встречи в Нью-Йорк, а мама пропадала в городе, так что мы с сестрами в основном были предоставлены сами себе. – Он замолкает, глядя на меня. – Здесь, конечно же, безопасно, – смеется он без намека на радость. – Ну, уровень преступности около нуля. Не хочу, чтобы мои слова прозвучали так, будто родители оставили нас в опасности. Кроме того, нам это очень нравилось. Но мне следовало присматривать за ними, – продолжает он. – Каждое лето я был обязан не выпускать их из поля зрения. Но я был четырнадцатилетним упрямцем с прыщами, которому нравилась девчонка, работающая в кафе-мороженом; так что я объявил Эмили и Эйвери, что они достаточно выросли, чтобы самостоятельно купаться. Сказал, чтобы не задерживались. Они умоляли, чтобы я пошел с ними, особенно Эмили, которая всего боялась. Но они так и не вернулись.

Нолан садится рядом со мной на землю, наши руки находят друг друга сквозь туман мыслей и жуткое присутствие Дженны и его сестер. Он вздрагивает и зажмуривается.

– Я везде их искал. На пляже, в доме. Проверил с Алексом все их любимые места в городе. Он стал помогать мне после того, как я появился в книжном, обливаясь слезами. Мы не могли найти их, поэтому Алекс позвал мать, и мы стали ездить по округе. Вэл отвезла меня в полицейский участок. Меня спросили, знал ли о том, куда они направились. Я не знал, но предположил, что они, никому не сказав, могли пойти к алькову на склоне и плавать там. Нам запрещалось там бывать из-за быстрого течения. В итоге так и получилось.

Повисает длинная пауза. Колокольчики плачут в листве, которая досадливо шелестит. В глазах Нолана стая волков, бросившаяся на потерянную белку. Она не мучается, когда ее разрывают на части. Видимо, так и должно быть. Видимо, она заслужила такую судьбу.

– Потом отца волновало только то, чтобы история не просочилась в СМИ. Никаких статей в газетах, никаких новостных репортажей. Я ненавидел его за это. За то, что ходил весь такой в помятом костюме и орал в телефон; но, наверное, так ему было легче. Думаю, и сейчас он поступает так же. Поэтому и не прекращает постоянно работать, чтобы не думать о девочках или мне. – Он несколько секунд молчит. – Во всем виноват я, – повторяет Нолан.

Я хочу уверить парня в том, что он не виноват, а смерть приходит, когда захочет, но все же не возражаю ему. Иногда лучший способ избавиться от вины – почувствовать всю тяжесть ответственности, даже если ее и быть не должно.

– Когда Дженна погибла, – произношу дрожащим голосом, – я тоже винила себя. Она предлагала мне поехать вместе. Уильямсы бы заплатили за мое обучение в Ирландии. Они чрезмерно щедры, а я не желала принимать еще больше их милосердия. Все было бы слишком идеально и точно не для меня. Я отказывалась, отказывалась и отказывалась, пока они не отстали. И я не могу отделаться от мысли, что могла бы что-то исправить, будь рядом с ней, например закрыла бы ее, и мы бы выжили в аварии. Или я бы изначально не дала ей сесть в машину, уговорив попробовать блюда в каждой закусочной в городе. Я бы могла изменить исход.

– Это смешно, – бросает Нолан, – ты находилась в другой стране. Как ты можешь винить себя?

– Нолан, ты не течение, – парирую я. – Да, ты хмурая и полная решимости природная стихия, но ты не течение, которое убило твоих сестер.

– Но я виноват, – возражает он. – Я мог предотвратить случившееся.

– Этого ты не знаешь, – не соглашаюсь я.

– Конечно же знаю! Мне следовало смотреть за ними, но у меня появились другие планы, и они погибли. – В его голосе вспыхивает эмоция, похожая на смесь ярости и страха, печали и отчаяния.

– Мы не можем умереть вместо них, – говорю я сквозь заглушающие мой голос слезы. Опускаюсь на руки и обращаю на него умоляющий взгляд. – Не можем. Не важно, насколько сильно мы этого хотим или насколько проще все бы было, нельзя занять их место. Нужно научиться жить, Нолан. Ради них. И ради себя.

Мы тяжело дышим; наши голоса сливаются со звоном колокольчиков – печальным бренчанием, от которого киты забывают подняться на поверхность в поисках воздуха.

«Прости» здесь не поможет. И нет таких слов, которые помогут человеку с ноющей душой. Дженны нет, как и Эмили с Эйвери, а слова, насколько бы красноречивыми и покаянными они ни были, не вернут их к жизни.

– Ты перенес их в Орманию, да?

Все сходится, как незамысловатый детский пазл, на каждой деревянной заготовке которого вырезаны разные отверстия. Эмили и Эйвери, превратившись в Эмелину и Эйнсли, уплыли на волшебной лодке в Орманию.

– Да, – тихо подтверждает Нолан, я его почти не слышу в бренчании колокольчиков.

– Значит, когда тебя нашла Дженна… – Я замолкаю, потому что не нужно заканчивать.

– Вода, – проговаривает он, – всегда вода. Я выглянул из окна на Тихий океан и увидел их, плещущихся на волнах. Я… – он делает глубокий вдох, – не впервые представил, как они тонут, но легче не становится. Я увидел, как их затянуло под волну и они исчезли. И, по совету психотерапевта, представил, что они появляются на поверхности в волшебном орманском каноэ и уплывают вдаль. Однако в тот раз каноэ разломилось и они снова утонули. Дважды меньше чем за пять минут.