Она схватила меня за руку и затащила в пустую примерочную, закрыв за нами дверь. Отшвырнула меня к стене, о которую я приложилась спиной так, что задрожали кисточки на прикрывавшем лампу абажуре. Из кармана Марты выскочила жестяная коробочка, из нее по полу рассыпались булавки, но никто из нас даже не сделал попытки собрать их.

— Никогда не упоминай больше о моей сестре, ты поняла? — злобно прошипела Марта.

— Но вы совершили хороший поступок…

— Хороший? Все закончилось тем, что я оказалась здесь. Что в этом хорошего? Что еще ты обо мне слышала?

— Ничего. Только то, что вы пожертвовали собой, чтобы спасти сестру.

Марта цепко ухватила меня за платье и продолжила:

— Значит, ты не знаешь о том, как я пришла в салон модной одежды, в котором тогда работала, — один из лучших в стране, чтоб ты знала, — и попросила дать мне аванс в счет моей зарплаты. Дать ровно столько денег, чтобы я могла увезти свою семью в безопасное место. И люди, которые знали меня пять — целых пять! — лет… Люди, которые видели, как я работаю, стирая в кровь свои пальцы по шесть, а то и семь дней в неделю, в том числе по ночам, сверхурочно, с того самого дня, как поступила к ним тринадцатилетней ученицей… Они посмотрели на меня и сказали: «Мы не можем этого сделать». Я отлично понимаю, о чем они тогда думали. О том, что я сама должна быть «с гнильцой», если моя семья рискует быть высланной.

— Но это же…

— Заткнись!

Марта выпустила меня из рук и заходила по комнате кругами, словно акула.

— На следующий день, — низким, напряженным голосом сказала она, — я получила извещение о том, что меня уволили из салона. Уволили за то, что где-то, когда-то моей родней был человек не того народа. И я действительно вызвалась занять место своей сестры в так называемом трудовом лагере. Я была сильнее сестры. Более пригодной для работы. Это Их, похоже, устроило. Дальше — Биркенау. А спустя две недели Они все равно внесли мою сестру в список. И не только Лилу, но и ее детей, включая еще не успевшего родиться младенца, ее мужа, наших родителей, наших тетушек, дядей, кузенов, родственников по линии мужа, и всех — всех! — превратили в дым и пепел. Вот сколько добра принесла моя жертва! Я одна осталась в живых, а они все умерли, так что не смей говорить мне больше о хороших поступках. Если ты знаешь, что хорошо лично для тебя, то последуй моему примеру, занимайся собой и никогда не пытайся делать ничего хорошего ни родственникам, ни друзьям. Нужно заботиться только о себе, о том, чтобы выжить самой.

— Мы все хотим выжить.

— Хотеть мало. Нужно делать все для того, чтобы это случилось. И вот что я тебе скажу, школьница: лично я собираюсь выйти отсюда на своих двоих, а не вылететь через трубу крематория, и других задач у меня нет. И дела нет ни до кого, поняла?

Наконец Марта перестала кружить по комнате и остановилась, тяжело дыша. Наступил самый подходящий момент, чтобы разбить лампу о ее голову, но мне удалось сдержаться.

— Дерьмово они с вами поступили, — заметила я, потирая свою больную руку.

— Тут уж ты права.

— Почему тогда вы сами так же поступаете с другими?

— Ты так ничего и не поняла? Мир так устроен, школьница, мир. И нет на свете ничего бесчеловечнее самих людей!

— Так не должно быть…

— Но так есть. И не думай, что бездушные эгоисты — это только правители и политики, нет. Все люди такие. И разве это место не лучшее тому доказательство? — Она повела руками, словно желая охватить весь Биркенау.

Что сделала бы на моем месте Роза? Сказала бы что-нибудь примиряющее скорее всего.

— И все же у вас есть выбор, Марта. Вы могли бы стать другой. Ведь даже маленький добрый поступок дорогого стоит.

— Доброта? Не смеши меня! Нет больше такой вещи на свете! Убивай, или тебя саму убьют — вот как устроен этот мир, вот на чем он стоит.

Спорить с этим было трудно, но я должна была попытаться. Ради Розы должна была.

— Но в природе человека заложено еще стремление помогать другим. И готовность пожертвовать собой.

— В самом деле? Однако я не собираюсь жертвовать своим драгоценным временем, помогая тебе. Убирайся.

Мы долго смотрели друг на друга глазами, полными ненависти, потом я сказала, пожав плечами и перейдя на «ты», потому что ловить мне здесь было уже нечего:

— Знаешь, Марта, а ведь мне тебя жаль.

— Что?

— То, что слышала.

— Тебе меня… жаль? Да я здесь важная шишка! А ты кто такая? Грязное белье стираешь на мойке. И ты смеешь жалеть меня?

Я презрительно отвернулась в сторону.

— Нет, повернись сюда! Я с тобой разговариваю!

Оборачиваться я не стала. Вышла на улицу и с такой силой хлопнула дверью, что в примерочной, судя по звуку разбившегося стекла, со стола свалилась лампа. Сначала этот звук обрадовал меня, но почти сразу я перенаправила свой гнев с Марты на себя. А на что я, собственно, рассчитывала? Как собиралась уговорить Марту, когда во мне самой уверенности ни в чем нет?

Ожидать, что Марта согласится помочь, было безумием, это так, однако попытаться все же стоило. А вот то, что я собиралась сделать дальше, уже не безумием было, а чистым самоубийством. С Мартой я ничего не добилась, как с Хенриком связаться — не знала, так что теперь оставался лишь один человек, к которому я могла обратиться за помощью. Только один.

Низко опустив голову, я пробиралась среди бараков — с виду еще один полосатый, пугливо спешащий куда-то, словно крыса. Я добралась до нужного мне строения, вошла, крадучись прошагала по коридору, постучала в ту самую дверь. Постучала тихо, словно ударившаяся о стекло бабочка. Мне не ответили. Я постучала чуть громче. Дверь открылась.

Перед моим приходом Карла, судя по всему, сидела на своей кровати и перебирала письма, об этом говорили разбросанные по лоскутному покрывалу фотографии и исписанные листы бумаги. На прикроватном столике дымилась кружка с какао, на комоде лежала наполовину пустая пачка печенья. Рядом стояла фотография самой Карлы, на которой она гуляла по лугу со своим пастушьим псом Руди. Соседки Карлы, Гражины по прозвищу Костолом, в комнате, к счастью, не было.

От Карлы пахло шампунем и духами «Синий вечер». Сначала я думала, что Карла захлопнет дверь у меня перед носом или закричит, чтобы поднять тревогу, и тогда другие надзирательницы, узнав о том, что я здесь, разорвут меня на клочки, как раздирают загнанную лису охотничьи собаки.

Но вместо этого Карла потерла покрасневшие глаза и сказала, глядя в пол:

— Зайди внутрь.

При виде семейных фотографий Карлы у меня закололо сердце и тугой ком подкатил к горлу. Мне так хотелось самой иметь фотографии бабушки и дедушки и любые снимки из той, прежней моей жизни. К сожалению, мне стоило все бо?льших усилий представлять, будто я снова нахожусь в рабочей комнате бабушки и наблюдаю за тем, как ее обутая в домашний тапок нога ходит вверх и вниз, качая педаль швейной машины Бетти… а ее украшенные кольцами пальцы направляют ткань под иглу… и слегка потрескивает стул, когда она наклоняется вперед, чтобы отрезать нитку.