роман с формой, подчиняясь ей, отталкивая ее, дает возможность того, что у человека никогда не получается нигде больше, то есть в жизни, – контролировать. Жизнь природы не бесформенна, она циклична, но человеку мало цикличности, мало смены дня и ночи, чтобы ощутить форму, его собственная жизнь для него бесформенна именно потому, что он в ней ничего не контролирует. Искусство – область, где все зависит только от меня, где как я захочу, так и будет. В корне неправильно называть художника творцом с маленькой буквы, демиургом, поскольку суть не в том, чтобы создавать (новое), а в том, чтобы упорядочивать и оформлять. Кто-то написал ему комментарий, что, дескать, у художника не всегда получается что он хочет. Он ответил: у настоящего художника – всегда. «Чего это ты вдруг стал рассуждать о художнике?» – спросила Лена, прочтя с монитора.

Он внезапно подумал, что может писать об искусстве, хотя бы в Фейсбуке. Он ведь может, хотя бы в Фейсбуке, писать о поэзии.

Он ждал, что она прокомментирует запись, на худой конец поставит лайк.

Любим ли мы тех, кого любим. Любим ли мы, когда любим. Самостоятельная ли сущность любовь, можно ли сказать: вот она, можно ли выделить ее, монолитна она или многокомпонентна, и если многокомпонентна, то что входит в ее состав.

Она заключила, что счастье является не эффектом любови, но ее компонентой. Если б она не испытывала счастья от того, что ей даровано счастье, она бы не различала любви. Любовь отсылала к счастью любить и быть любимым, а счастье любить и быть любимым отсылало к любви. Любовь напоминала узор, который при вглядывании в него оказывался образуемым совокупностью узоров же. Ее любовь состояла из того, что, в свою очередь, не раскладывалось на составляющие, определимые через понятие или имя.

И то, что именно он – и никто другой – был избран, отделен от фона, он для нее, которая для него, тоже входило в состав любви. Если бы Господь выбрал ей другого, она любила бы другого, но Он выбрал его. Любовь не чувство, он прав. Любовь – знание каждый миг, что они друг для друга избраны. Что они – друг для друга. И раз есть это знание, то оно направляет чувства на того, кого любишь.

Не произнеся еще каких-либо осмысленных слов, он прижимал ее к себе и целовал и потом то и дело прерывал себя и ее объятиями или поцелуями. И она всякий раз наблюдала за собой из пустоты, за сбывшейся мечтой – из пустоты, в которую была заключена, потому что мечта сбылась.

«Я слишком худая для тебя?» – спросила она его. Когда он сказал, что у нее красивая грудь, она отвернулась и заплакала. Она сказала потом, что, по ее представлению, мужчина должен был бы убежать, увидев ее без одежды. А понял потом, что, когда впервые, раздев, увидел ее, ее тело уже было, потому что всегда было для него красивым.

Расскажи о Светлом проезде, просила она его.

Она поставила его в тупик, когда первый попросила рассказать о Светлом проезде. Но в этом тупике он неожиданно увидел дом – не из Светлого проезда, совершенно из другого района Москвы. Кирпичный пятиэтажный дом, но не хрущевка, одноподъездный – этакая тумба, – крашенный розоватой краской. В окно четвертого, наверное, этажа высунулась, облокотившись на подоконник, старушка с белыми-белыми волосами. Я назвал ее Белоснежкой. В ней не было ничего слащавого: волосы гладко собраны в узел и лицо заостренное. Но я назвал ее Белоснежкой. Мне было лет шесть.

«Мы ни в чем не виноваты, – сказала она. – Мы ни у кого ничего не отбираем».

Прежде ей казалось, что любовница обязательно будет чувствовать вину перед женой, но вот она не чувствовала вины перед его женой и не чувствовала, что должна. В ее мыслях о Лене не было зла, как не было зла в ее любви. Она не ревновала, а завидовала, но не Лене. Она завидовала ему с Леной, их браку, и даже не их, но тому, как все могло и должно быть, и потому в этой зависти не было зла, что она смотрела на то, как могло и должно быть, а на это невозможно смотреть со злом, только с теплотой.

Он думал о том, какое счастье, что именно с ним, на его глазах она впервые испытала то, что испытала. Как-то она сказала, и фраза эта сначала задела его, что не кается на исповеди в том, что между ними (а разве должна?). Сослалась на какую-то средневековую британскую визионерку, которую цитировал Элиот в одном из квартетов. Христос открыл той в видении, что на человеке нет вины за грех, потому грехи Им уже искуплены.

Каждый день он обнаруживал, что любит ее сильнее, чем вчера, пока не обнаружил с некоторой оторопью, что боится, останется ли в конце концов место для Вани. Он почти завидовал ей, которой не с кем его делить.

Скамейки каре на площади перед павильоном метро. Между ними бетонные вазоны с анютиными глазками и урны. Люди на скамейках. «Крошка-картошка». «Стардог». «Пресса». Трамвайная остановка. Люди на остановке. Голуби.

Люди, идущие навстречу, хотят, чтобы ты вошла в них, прошла сквозь, но сами вдруг расступаются, когда столкновение кажется неизбежным. Так птицы, слетающиеся на корм, чуть-чуть-чуть не касаются головы.

«Откровения Божественной любви» блаженной Юлианы Нориджской содержат притчу о Господине и слуге, явленную Юлиане, когда та спросила Христа, как в Его глазах выглядит человеческий грех. Слуга, торопясь выполнить поручение Господина, не заметил на своем пути яму и провалился. Господин не корит его, а жалеет, корит же себя сам сидящий в яме слуга, потому что оплошал перед Господином.

Она не каялась в блуде на исповеди. Когда в храме читали Великий канон преподобного Андрея Критского, она думала о них, о себе и о нем, с благодарной и смущенной мучительностью, как будто все, хоть и длится, на самом деле уже позади. Тяжесть греха становилась легкой, не убывая, – как возможно такое, если не чудом? Все преодолено, все, чего ни было бы, преодолено, своей болью они все искупили, Господи, войди и будь между нами, Господи, освяти наш грех.

Если трамвай застревает по пути, тащится, если полет его стопорят признаки вырождения городской инфраструктуры, если в вагоне есть несколько дам младшего и среднего пенсионного возраста, если найдется кантор – сухая пожилая алкоголичка, можешь быть уверен, что тебя накачают КОПЭ до черной