шоссе, от жилой и промышленной зоны, от всего, что там есть, даже от трамваев, ходящих по улице Константина Царева. И к тому же попасть туда можно через калитку. Он немного как форт, наш Светлый проезд, или вертоград.

Без плана мы плутали бы вокруг и даже не увидели бы кирпичных домов за гаражами, в глубине острова, обтекаемого железнодорожными и трамвайными путями. На плане был квадрат, внутри расчерченный, как «классики». Проезд был внешней линией квадрата, его сторонами, светлый – тем, что заключалось в квадрат. Мы перешли трамвайные рельсы, вошли в калитку. Четырех-и пятиэтажные дома глядели друг на друга попарно через асфальтовые дорожки. Дорожки образовывали лужайки вокруг домов. Сушилось белье.

Проехала девочка на велосипеде «Орленок», вихляя. Дребезжанье велосипеда обнажило, что здесь нет звуков. И обнажило, что я внутри, и я понял, что никогда раньше не был так внутри.

Отрыв от земли говорил, что эта земля, это место стало родным. Я внутри него, оно внутри меня, и наружу нам не выйти.

Дом стоял торцом к дорожке. Было странно, что он весь умещается во взгляде и что при этом у него такие большие окна и, видно, высокие потолки. Балконы не срастались по двое, не вытягивались ложей, а выставлялись из кирпичного фасада, как люльки колеса обозрения. На одном из балконов сидела в кожаном кресле пожилая грузная женщина с красным веером, но не обмахивалась им, а просто держала у груди и смотрела вниз.

Мы вышли из трамвая и увидели, что через дорогу вдоль трамвайных путей дома как дома, а с нашей стороны вдоль путей роща, и не сразу поняли, куда идти, хотя от бывшей теперь жилицы накануне получили самый толковый инструктаж. И все же не сразу нашли тропинку к железнодорожным путям, за которыми была калитка.

Первую жену он привел в Светлый проезд, прописал ее там – московской прописки у нее прежде не было, но мать с невесткой так плохо уживались, что вновь пришлось размениваться. С севера их перенесло на юг, так появилась квартира на Мусы Джалиля, и еще год после развода он делил ее с уже бывшей женой, пока та не перебралась к новому спутнику.

Спасибо тебе за это имя – Светлый проезд, сказала она. Он пожал плечами.

Она видела, но еще не знала, как к этому относиться. Когда он рассказывал о матери и о Светлом проезде, ей впервые захотелось, чтобы это оказалось любовью. Чтобы это оказалось тем, чего не может быть с нею. Чтобы сбылось непредназначенное. Как найденное на улице, кем-то оброненное или выкинутое, изначально и навсегда чужое, дарованное ей как чужое, не переставшее быть чужим от того, что попавшее к ней. Никому чужим быть не могущее. И чужим ей так и не ставшее.

Ей так хотелось, чтобы это оказалось любовью. Пусть бы как испытание. Как цветок без завязи. Она не молилась об этом, потому что, когда явить чудо, Господь знает лучше. Потому что как просить о том, чего не отделяешь от себя. Как просить Его, чтобы дал тебе жизни больше, чем есть, разве можно просить о том, о чем Он знает настолько? Ведь оно самое твое, до слов, невыговариваемо твое.

Потому что линия горизонта – стена на горизонте. И обратный путь покажется долгим.

«Меня всегда изумляло, что атеисты считают веру в бессмертие души, придуманной для утешения. Что утешительного в Суде?»

Неужели ее будут судить, подумал он.

Почему-то он все никак не говорил о ней Лене, а потом стало поздно.

Он придвинулся к ней вместе со стулом и положил лоб ей на плечо, так что она видела его ухо, шею, ворот рубашки. Ей было удивительно, что другой так близко. Что она может теперь дотронуться и должна дотронуться.

У меня никогда такого не было.

У меня тоже. Я боюсь, за кого ты теперь меня примешь. Какой я в твоих глазах.

Ты такой, как мне сотворил Господь. И я приму тебя за того, кто меня полюбил и кого я не заслужила.

Я боюсь, что тебе будет больно.

Не бойся, сказала она, проводя плотно сжатыми пальцами по его волосам, шее, вороту.

Мне было столько же, сколько Ване, когда отец нас бросил. Мать месяц не вставала с кровати, перестала есть. Ее положили в Алексеевскую больницу. Полгода я жил в семье одноклассника. Потом мы переехали в Светлый проезд. Я никогда их не брошу, сказал он. И я хочу быть с тобой до конца. Без тебя этот конец и наступит раньше.

У меня было лето, сказала она, когда я все увидела. В позапрошлом году. Я увидела все. Как я поняла, что вижу теперь все? Потому что все было красивым. Я видела красоту, значит я видела все. А раз я все увидела, значит нечего уже видеть, нечего ждать, ничего большего не откроется. И вот как-то – был жаркий день, яркий и жаркий, – я поехала в Люблинский парк, погулять вдоль прудов, и, когда уже выходила к шоссе, вдруг боль в животе, меня ею как накрыло, резкая, нестерпимая. Идти и даже стоять было невозможно, и я легла на траву. Своей необъяснимостью, внезапностью эта боль словно говорила, что она предсмертная. Я лежала и вдруг спокойно подумала, что необидно умереть сейчас. Потому что я видела главное. И последующие годы ничего бы не прибавили. И они действительно не прибавили, но боль через несколько минут отпустила, и я встала…

Какое счастье, что ты все-таки «не осталась в этой траве» и я сейчас смотрю на тебя.

Так и теперь, сказала она. Ничего лучшего со мной уже не произойдет, ничего большего я уже не увижу.

Мне страшно, сказала она матери, неужели главное совершилось и нечего ждать.

Неумение общаться или необщительность – что первично? Неутолимая потребность в одиночестве. В студенческие годы она ни на минуту не задерживалась после окончания занятий для болтовни с товарищами, стремилась домой изо всех сил, отдаваться тому, что происходило у нее внутри. В зазор между ею и миром, ею и читаемым не помещался другой человек. Она не подозревала, насколько окружающим очевидно, что в них у нее нет нужды.

Необщительность и привела к неопытности, вернее, к отсутствию опыта практического, которое, будучи выдаваемо и повадкой, и взглядом, и тоном, смущало и отпугивало мужчин; непривычка к людям отметила ее облик печатью ложного бесстрастия. Ложного, поскольку внутри себя, в теории, она широко смотрела на половые отношения. Определяясь