мы уже не испытывали (или могли бы испытать) в Европе [ ... ]. Этот народ, называющий себя молодым, на самом деле является старым народом Европы, менее сдерживаемым более разрешительными законами, но столь же бездуховным. . . . Простое перемещение из одного места в другое не возрождает расы, которые уже более чем наполовину вымерли.

 

Во Франции, где республиканская традиция была достаточно сильна, чтобы сдерживать силы реакции, "Эссе" в основном игнорировали. Но она нашла восприимчивую аудиторию в новой объединенной Германии, начиная с середины 1870-х годов, где либеральные политические традиции оставались слабыми, а быстрая экологическая модернизация и перспектива массовизации и механизации "американизации" немецкого духа вызывали глубокую тревогу среди юнкерской аристократии и образованной элиты. Поддерживаемая "Байройтским кружком" националистической интеллигенции Рихарда Вагнера и влиятельным историком-расистом Хьюстоном Стюартом Чемберленом (зятем Вагнера), деклинистская философия истории Гобино вскоре была ассимилирована в органицистские теории государства и другие нарративы политического и культурного упадка, разработанные зарождающейся школой геополитики и мыслителями так называемой консервативной революции.

Консервативная революция - это не четко определенный идеологический проект, а набор интеллектуальных и политических экспериментов, которые объединились вокруг радикальной критики либеральной современности в Веймарской Германии. Среди наиболее известных мыслителей - Артур Мёллер ван ден Брук, Ганс Фрейер, Освальд Шпенглер, Карл Шмитт и Эрнст Юнге. За последние два десятилетия или около того она стала одним из самых значительных событий в интеллектуальном и историческом самопонимании "новых правых" в Европе и Северной Америке. В отличие от предыдущих поколений традиционных консерваторов, отвергавших утилитарный культурный габитус современности во имя идеализированного докапиталистического сообщества ценностей (Gemeinschaft), консервативные революционеры разделяли убеждение, что способность Германии влиять на глобальный баланс сил зависит от ее способности примирить романтический иррационализм немецкого национализма с инновационным духом и рационалистическим функционализмом современных технологий и промышленности.

Мало кто из представителей консервативной революции выразил это слияние консерватизма с перспективным волюнтаризмом современности более драматично и влиятельно, чем Шпенглер, который объяснил восхождение Запада к мировому господству в рамках повествования о подъеме, за которым последовал процесс упадка, выросший непосредственно из источников его успеха. Шпенглер описал подъем, неизбежный распад и предсказуемый конец культуры, зародившейся в Западной и Центральной Европе в Средние века. Он назвал эту культуру "фаустовской". Подобно тому, как Фауст продал свою душу богу, он назвал эту культуру "фаустианской", чтобы увеличить свое могущество, современный Запад воспринял дух тех-нологии, чтобы стать доминирующей мировой силой. Как и все великие культуры в истории человечества (греко-римская, индийская, вавилонская, китайская, египетская, арабская и мексиканская), утверждал Шпенглер, "фаустовская" культура Запада пережила стадии творческого начала и энергичной консолидации. Шпенглер напомнил своим читателям, что великий материальный прогресс девятнадцатого века был достигнут в основном за счет жестокой эксплуатации человеческих и природных ресурсов во многих незападных частях света. Вопрос заключался в том, сможет ли метафизически истощенная цивилизация Запада продолжать поддерживать эти асимметричные отношения власти между нациями, классами и расами.

Шпенглер ответил на этот вопрос отрицательно. После Французской революции, утверждал он, Запад вступил в необратимую фазу вырождения, которая в конечном итоге приведет к его исчезновению. В основе этого процесса вырождения лежали экономические и культурные последствия глобализации. Шпенглер утверждал, что массы всегда воспринимают культуру через идеалы и нормы, провозглашаемые небольшой элитой исключительных личностей, и что единственный путь к созданию и поддержанию величия внутри и между человеческими сообществами лежит через принцип иерархии: "существует природное различие классов между людьми, рожденными командовать, и людьми, рожденными служить, между лидерами и ведомыми. . . . В века упадка большинство заставляет себя отрицать или игнорировать его, но сама настойчивость формулы "все люди созданы равными" показывает, что здесь есть нечто, что должно быть объяснено". Шпенглер считал, что в наш индустриальный век именно инженеры, изобретатели и коммерческие предприниматели должны взять на себя эту важную роль и обеспечить руководство, необходимое для ориентации аморфных масс на долгосрочные культурные цели. В его глазах, однако, это вело непосредственно к "культурной катастрофе", которую промышленный офшоринг, импорт иностранных рабочих и беспорядочная иммиграция должны были породить для белого превосходства:

 

И тогда, в конце прошлого века, слепая воля к власти начала совершать свою решающую ошибку. . . . Началось знаменитое "распространение промышленности", вызванное идеей получения больших прибылей за счет включения производства в сферу маркетинга. И вот, вместо экспорта исключительно готовой продукции, начался экспорт секретов, процессов, методов, инженеров и менеджеров. . . . Неприступные привилегии белых народов были отброшены, растрачены, преданы. . . . Там, где есть уголь, или нефть, или гидроэлектроэнергии, там можно выковать новое оружие против сердца фаустовской цивилизации. Здесь начинается месть эксплуатируемого мира своим хозяевам. Бесчисленные руки цветных рас - по крайней мере, таких же умных и гораздо менее экзистенциальных - разрушат экономическую организацию белых и ее основы.

 

Для Шпенглера и многих других мыслителей, связанных с консервативной рево-люцией, глобализация является выражением цивилизационной мощи Запада и причиной упадка и разрушения этой мощи. Прогрессивные нарративы всеобщей истории вводят в заблуждение. История - это повествование о подъеме и упадке, и Запад прошел свою вершину. В отличие от других исторических пессимистов, они не призывают к ностальгии. От современности нельзя убежать назад. Но есть, или, по крайней мере, может быть, путь вперед, который понимает источники глобального величия Запада и причины его упадка и борется с ними. Таким образом, мрачные диагнозы превращаются в нарративы революционной энергии, а не реакционного отчаяния.

Именно это синтетическое, перспективное повествование, сочетание упадка и решимости, вдохновило многих интеллектуалов "новых правых" на мо-билизацию политической теории консервативной революции. Например, в программном заявлении издательства Counter-Current Publishing, Грег Джонсон заявил, что "история циклична, и наша нынешняя эпоха глобализации соответствует Темному веку, в котором царит упадок, а все естественные и здоровые ценности перевернуты". Однако в глубинах этого Темного века скрыты "противотоки... остатки прошлого Золотого века, которые поддерживают мир и служат семенами будущего Золотого века". Однако перемены предполагают нечто большее, чем просто ожидание поворота колеса истории; они также требуют позитивной альтернативы. Реакционный фатализм или традиционные консервативные повествования о потерях и упадке недостаточны. Необходима новая политическая теория: видение и повествование, выходящее за рамки прогресса или упадка, прошлого или будущего, в сторону обновленного революционного традиционализма, способного преодолеть глобализирующуюся современность.

Новые правые интеллектуалы и идеологические предприниматели считают своей миссией разработку такой политической теории как часть асимметричной "метаполитической" культурной войны против действующего режима глобального либерального менеджериализма и гибридной, смешанной "культуры" современных либеральных обществ. По словам Джонсона: Мы, метаполитические радикалы, должны думать о себе как об авангарде нашего народа, как о политическом авангарде.