– Сдайся, Тайлер.

Он не отвечает. Но он хотя бы меня еще не застрелил. Винтовка бесцельно висит у него на плече. Но на этот раз я не пытаюсь подойти к нему.

– Знаешь, после смерти мамы только ты и Сильв видели, как я танцую. Помнишь балетную туфельку, шарм для браслета, который ты подарил мне в прошлом году? – Я опускаю глаза и показываю ему браслет на запястье. На серебре запеклась кровь. – Я никогда его не снимаю.

Вдалеке раздается звук шагов – медленных, осторожных, напряженных в поисках ловушек. Кто-то поднимается по лестнице. Подходит ближе.

Когда рука Тая касается моего запястья, я говорю громче:

– Я хотела надеть его на пробы. Ты всегда был со мной. Ты всегда со мной. Ты никогда не был один, Тай.

Вместе с потоком учеников приходят новости о погибших. Молодой полицейский записывает их имена. Мы не должны их слышать. Отчет – это описание места преступления. Пока тела не доставлены и не опознаны, их смерть еще не факт. Впрочем, это не утешит родителей – и нас с Крисом. Мы все слышим имена и узнаем каждого.

Известие о каждом выжившем распространяется по толпе. Облегчение и скорбь мгновенно сменяются, потому что имена выживших не могут заполнить пустоты после тех, кого не стало. Смерть несет жизнь; жизнь несет смерть.

В неуловимый момент между надеждой и знанием нет места словам. Невозможно выразить, как сердце может одновременно пылать и гибнуть, как солнце может прорезать мрак, но тут же породить тени.

И только пальцы сплетаются и руки соединяются в общем чувстве.

С каждым новым именем кто-то погружается в отчаяние и его поддерживают остальные. У входа на школьную парковку полицейские сообщают родственникам, что им можно отправиться в церковь Оппортьюнити, где их поддержат и все сообщат, когда станет известно. Но почти никто не уходит. Все остаются здесь, вместе. И даже если они могли бы найти утешение в другом месте, мы все знаем, где найти тех, кто нам нужен.

Оппортьюнити не место для секретов. Больше никаких тайн. После сегодняшних событий это невозможно.

Мы дома.

Голос Отем кружит вокруг меня, но я не могу дотянуться. Спецназ поднимается. Снаружи полиция. Я мысленно повторяю эти слова.

Все кончено.

Все кончено.

Madre de Dios, надеюсь, она права. Но поверить в это невозможно. После всего, что случилось, сегодняшний день никогда не кончится. Сегодня не кончится никогда.

Если бы Томас подождал еще несколько минут… Фарид проскальзывает в окно. Я думаю, что он снова потащит меня на крышу.

Я подтягиваю колени к груди и качаю головой. Плечи его поникают. Фарид садится рядом со мной, привалившись к стене. Он обнимает меня за плечи, и я прижимаюсь к нему. Мы молчим. Я слушаю, как Отем пытается достучаться до Тайлера. Пожалуйста, послушай. Прекрати это, пожалуйста.

– Все, кого я любила, – шепчу я. – Все, кого я люблю, исчезают, словно песок, утекающий сквозь пальцы…

Фарид склоняет голову:

– Когда мы только приехали, отец говорил мне то же самое каждый вечер: невозможно удержать любимых. Невозможно прожить всю жизнь в одном месте. Мир создан, чтобы меняться. Пока хранишь воспоминания и обретаешь новые, не важно, где ты. Ты всегда будешь дома.

Фарид напоминает мне о том, о чем когда-то говорила Мама́, – и моя боль усиливается.

Когда Отем стала носить шарм Тайлера, единственный знак того, что она уже готовится подать заявление в Джульярд, в ее глазах появился мягкий свет, а на щеках нежный румянец. Она так гордилась им. Она говорила, это первое после смерти матери реальное подтверждение, что кто-то понял, как важен для нее балет. И это причинило мне боль. Помню, как в тот день, вернувшись из школы, хотела побыть одной. Мама́ сидела на крыльце. Она приготовила нам чай. Хотя чай был черен, как кофе, а печенье напрочь засохло, она улыбалась.

– Как дела в школе, niña[10]?

Увидев ее потускневшие кудри и руки, сложенные на коленях, я забыла про шарм и Тайлера. Я кинула сумку и села на крыльцо рядом с ней.

– В школе все хорошо, Мама́. Я подала заявление в колледж.

– Я так горжусь тобой.

Она всегда это говорила, хотя дни ясности случались все реже и реже.

– И ты, и твои братья многого добьетесь в жизни.

Она даже не замечала, когда братья приезжали ухаживать за ней – мы делали это по очереди. Но ей очень хотелось, чтобы мы с Томасом поступили в колледж – особенно в последние несколько месяцев.

Я отщипнула кусочек шоколадного печенья.

– Да, Мама́.

– Только не забывай, откуда ты вышла. Не забывай истории нашей семьи.

– Нет, Мама́.

Я отвечала автоматически. Мне хотелось, чтобы она продолжала говорить. Нам не нужны были глубокие, содержательные беседы. Так прекрасно было сидеть рядом с ней и говорить о всяких мелочах – о школе, уроках, будущем.

Но в тот день она была особенно чуткой. Она удивленно подняла бровь.

– Не разговаривайте со мной таким тоном, юная леди!

Потом она рассмеялась хрипловатым, теплым смехом. Словно все это было самой смешной шуткой в мире. Смех зародился в моей груди, и я не смогла его сдержать. Я фыркнула, расплескав чай, давясь и хохоча одновременно.

– Нет, Мама́.

Это снова ее насмешило. Приехал Абуэло. Он сидел в грузовике, опустив окно, и смотрел на нас так, словно мы сошли с ума. А мы не могли остановиться. И пропасть между нами исчезла, исчезли все слова, несказанные и забытые.

Абуэло вошел в дом. Через несколько минут Мама́ успокоилась.

– Я буду скучать по тебе, моя замечательная дочка. Мне хотелось бы быть с тобой вечно, видеть, как ты становишься женщиной, – я всегда знала, какой ты станешь. Ты такая сильная! Но пообещай, что будешь заботиться о братьях.

Я положила голову ей на колени, а она гладила мои волосы.