— Кастео будет твоим инструктором, — повторяет он, но в этот раз слова звучат как приказ и предупреждение для лежащего на полу мужчины. — Эта женщина чувствует боль мира. Ты научишь ее, как избавиться от этого чувства. Затем ты поможешь ей научиться контролировать окружение. И наконец, научишь ее сражаться.

Кастео, естественно, ничего не отвечает. Я даже не уверена, что он что-то слышал. Он словно в трансе, словно не здесь.

Риодан подходит к двери.

— Ты останешься с ним, пока я не решу, что ты получила то, за чем пришла.

Дверь закрывается за его спиной, а я замираю на секунду, растерянно глядя то на выход, то на Кастео.

Затем бегу к двери и прижимаю руку к стене, туда же, куда прикладывал ладонь Риодан, но ничего не происходит.

Я колочу по двери.

— Риодан! Я должна вернуться в аббатство! Риодан, выпусти меня!

Единственным ответом мне служит самая необъятная тишина из всех мною слышанных.

— Я не это имела в виду!

Я колочу по двери, пока не разбиваю себе кулаки.

— Риодан, ты не можешь так поступить! Я нужна своим подопечным! Есть кое-что, чего ты не знаешь! Я пришла рассказать тебе об этом!

Я чувствую себя так, словно меня забыли в чреве земли. Я кричу, пока не срываю голос.

Мужчина на полу даже не шевелится.

Я не могу определить течение времени в этой бесшумной пустой комнате.

Но прошло, наверное, немало, прежде чем я оседаю на пол и прислоняюсь к стене, одной рукой легонько накрывая живот.

Наверняка он будет кормить меня.

Наверняка здесь где-нибудь есть ванна.

Наверняка Риодан вернется, и я смогу убедить его в том, что наше аббатство находится в отчаянном положении.

Я сажусь и смотрю в пространство, так же, как неподвижный, не моргающий человек на полу. Некоторое время спустя я начинаю осознавать простоту момента. На этом уровне нет не только звука, здесь, похоже, нет ни капли эмоций.

Я осторожно опускаю свои щиты, которые держала с тех пор, как мне исполнилось пять, — они закрывали меня от мира, замуровывая в колодце.

Ничего.

Я опускаю их ниже, ниже. И, продолжая ничего не чувствовать, глубоко вдыхаю, решаюсь и бросаю щиты на пол.

И вскрикиваю.

Я не чувствую ни злости, ни жадности, ни похоти, ни страха, ни боли, ни влечения. Последнее было хуже всего: множество оглушающих, болезненных потребностей, которые невозможно удовлетворить. Здесь, глубоко под «Честерсом», ни одна эмоция не заряжает воздух, не давит на меня, не вынуждает принимать защитную стойку.

Здесь чисто. Мое сердце может дышать.

Впервые в жизни я ощущаю только собственные эмоции. Я даже не знала, каково это.

Впервые в жизни я могу слышать собственные мысли.

Я лишь трещинка в этом замке из стекла[36].

Мак

Я слышу музыку во сне. В подростковом возрасте мне снились настолько изумительные мелодии, что я решила: мне суждено стать выдающимся композитором, записывать песни на бумаге и делиться ими с миром. В тот же день я вступила в музыкальную группу. Я даже записалась на несколько дополнительных классов и попросила папу с мамой нанять мне репетитора, который помог бы научиться читать и записывать ноты. Я с огромнейшим энтузиазмом окунулась в мир начинающих музыкантов, уверенная в том, что успех неизбежен.

Не прошло и месяца, как мой репетитор выскочил из нашего дома и отказался возвращаться, а руководитель школьной музыкальной группы попросил меня оказать им всем огромную услугу: уйти.

Таланта к музыке у меня не было.

Мой кларнет вопил, как як, у которого случился апоплексический удар. То недолгое время, что я дула в трубу, из нее доносились визг и хрюканье разъяренной свиньи, пугая и настраивая против меня остальных членов группы. Я не могла определить момент, когда труба начнет издавать звуки, а потому сама всегда пугалась. Моя скрипка призывала трио разъяренных баньши без толики музыкального слуха, а из флейты я сумела извлечь не больше мелодий, чем если бы дула в бутылку из-под газировки. Барабаны превратили мои руки в сушеные кренделя, которые невозможно разогнуть. Я бы попробовала тамбурин — мне казалось, что уж в похлопывании бубном по бедру я преуспею, — но этот инструмент, к сожалению, в школе не предлагали. Наверное, поэтому я так люблю свой iPod. В моей душе живет музыкант, от него никуда не деться.

В это утро, как и в оба предыдущих, мелодия моего подсознания была другой. Три утра кряду я просыпалась с обрывками симфонии, тающей в мозгу, и симфония эта была ужасна. Прошлой ночью стало еще хуже: я словно настраивалась на нее, начинала лучше слышать, полнее чувствовать.

Моя душа измочалена, спина горит, желудок сводит. Новая песня ничуть не похожа на те, что я слышала в своих снах. Она не заставляет меня светиться, не дарит мне вдохновения и свободы, и я не вижу фантастических снов, пока она звучит.

Никакие выражения не способны ее описать. Я лежу на постели, спрятав голову под покрывала, и пытаюсь понять, что же такого жуткого в этой мелодии, почему я просыпаюсь, прижав к ушам подушки, а мои руки болят от напряжения, явно продержав их полночи.

Я подыскиваю эпитеты. Страшная? Нет. Хуже. Вгоняющая в депрессию? Нет. Хуже.

Способная свести меня с ума, если я буду слушать ее слишком долго? Хуже.

Что может быть хуже безумия?

Я перекатываюсь и высовываю голову из-под горы подушек и покрывал. Я одна в постели, как обычно и бывает, по крайней мере, когда я сплю, поскольку Бэрронсу сон не нужен.

Однако в комнате я не одна.

Не сдерживаемые барьерами, что не впускали их в магазин, — Бэрронс сказал, что недели уйдут на один только сбор необходимых ингредиентов, — мои мрачные сталкеры сбиваются в кучу поблизости, прижимаются к трем сторонам кровати, а в изголовье устраивают себе насест. Костистые плечи ссутулены так, что в них почти исчезают головы и шеи. Двое Невидимых забрались в постель рядом со мной. Моя пижама испачкана паутиной. Я сплю в пижаме, поскольку не собираюсь оставаться обнаженной в компании Невидимых.

В общем, понятно, что секса не будет. Когда Бэрронс прикасается ко мне или хотя бы находится рядом со мной, я наслаждаюсь свободным пространством, которым мои спутники удостаивают его, но… карьера эксгибиционистки не для меня, по крайней мере с Невидимыми зрителями.

Так что я не просто слишком злая, истосковавшаяся и сильная, чтобы это могло быть безопасно, я еще и не могу выплеснуть все это на большое и надежное тело Бэрронса, которого мне давно не хватает. Я уже начинаю подозревать, что все это — часть мирового заговора, цель которого — проверить, из-за чего сорвется МакКайла Лейн.