была ждать Карин. Сойдя на остановке, Алексей Петрович несколько секунд высматривал ее в толпе — Карин не было. Он перешел мостовую, постоял у стены дома. Глянул на часы — без четверти десять. Он приехал чуть раньше. Чтобы не привлекать к себе внимания, медленно пошел к углу, купил «Шварценфельзер Курир» и «Уленшпигель», журнал вроде русского «Крокодила». Вернулся к остановке, развернул журнал, скользнул глазами по странице, снова беспокойно оглянулся — Карин все не было. Он одернул себя — что за лихорадка, чего волноваться, стой спокойно и жди! Минуту-другую он действительно читал какую-то юмореску, и опять не выдержал: оторвался от журнала, глянул на только что подошедший трамвай, — Карин в легком цветастом платьице без рукавов, в широкополой шляпе, затенявшей лицо, шла прямо к нему, но не видела его в толпе. Счастливо улыбаясь, Алексей Петрович пошел ей навстречу.

Они доехали до конечной остановки трамвая — дальше надо было идти пешком. На машине по шоссе это заняло бы минут пятнадцать-двадцать. Пешком, да еще в гору, потребуется часа два.

Последние дома кончились. Тротуар сбоку шоссе перешел в асфальтированную тропку, потом и она оборвалась. Теперь их ноги ступали по траве — все еще сочной, густой, и почва под зеленью была подсохшей. Справа и слева к шоссе подступали стройные сосны с бронзово-красной корой. Потом постепенно слева сосны стали отставать — дорога здесь была проложена по насыпи метрах в трех над почвой, потом в пяти...

На Карин были босоножки с низким каблучком, и она легко шагала, хотя вот уже час, как они шли все в гору и в гору. Алексей Петрович вышагивал сзади, закинув за плечи рюкзачок — на последней остановке он купил и его и в коммерческом магазине всякой снеди: консервы да сыр, да конфеты, да бутылочку «секта» — немецкого шампанского...

Наконец они остановились — вид отсюда изумительный: со стороны города сосны отодвинулись от шоссе, их кроны чуть покачивались внизу, под ногами, метрах в трехстах от них, а дальше весь склон до города был покрыт густым сосновым бором. Далеко в котловине виднелся Шварценфельз — можно было различить блестящую ленту Заале, мосты через реку, шпиль храма, отливающие синью свинцовые плитки на крыше княжеского дворца, а там, за рекой, виднелась «Кларисса», и чуть отблескивало спокойное Фалькензее — Соколиное озеро, и проступала серая полоска шоссе. Что же — любовь к своей земле совсем не значит, что надо закрывать глаза на весь остальной мир!

Алексей Петрович обернулся к Карин, и она, поймав его взгляд, с улыбкой показала глазами вниз — улыбка вышла почему-то грустная, и это удивило Алексея Петровича. Насыпь шоссе здесь была поднята всего-то на метр над почвой, и до бора от насыпи метров на триста простиралась поросшая травой поляна.

— Пойдем? — голос Карин был чуть слышен. Алексей Петрович, пожалуй, скорее догадался, чем расслышал. Он присел на корточки, примерился и ловко спрыгнул — в рюкзаке что-то звякнуло. Тут же обернулся, позвал:

— Теперь ты!

Карин подвернула юбку, присела по его примеру, все с той же чуть грустной улыбкой протянула руки:

— Удержишь?

Вместо ответа он взял ее на руки и бережно, задыхаясь от охватившего его волнения, поставил рядом с собой. Они взялись за руки и медленно побрели по траве, прислушиваясь к шуму бора. Карин бывала здесь давно, еще девчонкой, и не одна, ей бы не разрешили одной, а с Герхардом, братом, который был старше почти на пять лет. Она любила этот склон Драконьего холма, и в первую минуту там, на шоссе, когда смотрела сюда, вниз, ей стало не по себе — она не бывала тут с тех, давних пор, и снова видит все это, а Герхарда нет, и он никогда этого не увидит... Потом все отодвинулось, ушло куда-то — на обоих нахлынуло то удивительное состояние, когда никакие слова не нужны, когда еле заметное пожатие пальцев или легкое прикосновение говорит больше, чем все слова, когда кажется, что солнце будет светить вечно.

Но вот Алексей Петрович сообразил, что Карин не просто пробирается среди стволов — она явно шла к определенной цели.

Он спросил:

— Ты знаешь эти места?

Карин кивнула:

— Да, мы любили бродить тут с братом — я была еще подростком, и мы часто сюда ходили... Здесь был такой чудесный грот, где-то неподалеку...

Они нашли этот действительно чудесный грот.

У входа пол был плоский, песчаный и сухой, здесь можно было стоять, чуть пригнувшись. Дальше, в глубине, высвечивались из полумрака свисающие с потолка сталактиты, и оттуда, из глубины, тянуло сыростью.

Карин и Алексей Петрович почему-то перешли на шепот:

— Нравится? — она обвела глазами.

— Конечно. Только тебе, наверное, холодно. Пойдем на солнышко.

Они подошли к выходу — прямо перед ними вздымались могучие стволы, и такие же стволы уходили вдаль по отлогому склону, и сквозь кроны сосен пробивались солнечные блики, то золотя бронзовую кору, то подчеркивая густую зелень хвои.

Алексей Петрович снял рюкзак, упрятал его в тень, уселся в мягкую, шелковистую траву рядом с гротом. Он справился с волнением, охватившим его полчаса назад, — оно сменилось приливом чуть ли не отеческой нежности к этой доверившейся ему женщине. Покусывая травинку, попросил:

— Расскажи о своей семье.

Карин опустилась рядом с Алексеем Петровичем, сняла шляпку — здесь и так хватало тени.

— Представь себе, моя мать в молодости без памяти влюбилась в одного человека. Он был ей не ровня — владелец крохотной столярной мастерской. Такой, знаешь, фабрикант — сам стоял за верстаком. Ну, и двух рабочих держал, а потом мои братья подросли, тоже там работали, пока работа была. Отца звали Карл-Мария Нойкирхен. Ах, какой он был в молодости: статный, с усами, волосы русые, волнистые... И мать за него вышла — наперекор всему, ее-то родители этого брака не хотели, куда там: бабушка, мамина мать, оперная певица, разве можно было отдать дочь за этакого мужлана, он скрипичный ключ с каким-нибудь другим перепутает! Потом ничего, обошлось... Старший брат Иоганн был коммунистом. В наших краях коммунисты большую силу имели — тут в двадцатые годы прямо настоящая революция была, Саксонская рабочая республика. Макс Гельц — о нем тогда много газеты писали — он в Москву ездил, ему там за руководство революционными боями орден дали, не знаю только, как называется. Отсюда он и был, Макс Гельц[14], из Фогтланда, это от нас на юг, на Плауэн, километров семьдесят...