с Алексеем Петровичем. Карин усмехнулась собственным мыслям: она так привыкла думать о себе, оценивать свои мысли, поступки с оглядкой на Алексея Петровича, словно и впрямь была его женой. Но говорить с ним об этих деньгах было немыслимо. Оставалось одно: посоветоваться с мамой и притом сегодня же: если ехать, то сегодня, в субботу. В Берлине можно будет провести воскресенье и, если потребуется, понедельник. Главное, вернуться ко вторнику, иначе не удастся увидеть Алексея Петровича до пятницы, они теперь виделись только в обществе или на концертах. Так было нужно, Карин это понимала и дорожила каждой встречей.

Карин выглянула в окно — Арно и еще несколько мальчишек оживленно разговаривали в сквере перед домом. Карин вздохнула: бедный малыш! Как он сиял тогда, вернувшись от Алексея Петровича, как был счастлив! Если бы он знал, что именно из-за этого Алексей Петрович теперь не может бывать у них... Конечно, в Берлин брать мальчика незачем, придется оставить его у бабушки.

VI

— Вы как будто уверены, что она приедет. — Осторожный Лансдорф все еще сомневался.

Ньюмен ладошкой пригладил волосы у виска — с недавних пор у него появился этот жест. Помолчал. Ну и скептик этот Лансдорф. Неторопливо, как нечто само собой разумеющееся, объяснил:

— В нашем деле гарантий не дают. Пилюли от провала никем не запатентованы. Или у вас есть свой рецепт? Нет? Тогда будем ждать.

— На телефоне кто?

— Мисс Джен Бойл. Я почему-то склонен все же думать, что она явится, эта ваша певица.

— Моя? Можете нацепить эту штуку себе на шляпу!

— Простите — не понял. Что нацепить?

— Хм, это берлинский оборот. Я хотел подчеркнуть, что фрау Дитмар ко мне отношения не имеет. Хотя, если говорить честно, она действительно красивая женщина, так что майора можно понять.

— Кстати, как вы проверили, его ли рукой написан запрос?

— Проверить этого я не мог. Но все было так, как мы наметили. Мальчик был именно у него, это несомненно: Арно — это сын певицы, помните, всю обратную дорогу взахлеб расписывал, какой он добрый, этот «онкель Алексис».

— Вы, оказывается, злой на язык! — Мистер Ньюмен с любопытством посмотрел на обычно уравновешенного Лансдорфа. — А я, кажется, готов посочувствовать этим влюбленным, нет, по-настоящему, искренне...

— От меня этого требовать нельзя, как хотите. Она отступница — понимаете? Муж погиб от руки... таких вот. От руки русских. И она смеет принимать одного из них?

Такие речи мистер Ньюмен слышал от Лансдорфа впервые. Это было ново. Ведь он, Ньюмен, тоже воевал. Он тоже убил одного джерри [15] — бог его знает, кем тот был, это случилось в ночной свалке у Монте Кассино в Италии, в сорок четвертом. Ну и дипломат этот Лансдорф: до сих пор ни одного слова, ни одного жеста недовольства теми, кто убивал — как он их определил в письме? ах, да — «борцов за Германию». Сейчас этот Лансдорф готов идти с ним против русских. А когда Германия снова наберется сил? Впрочем, у Америки еще будет время поразмыслить над этим. Сейчас надо использовать их опыт, их энергию, их ненависть.

— Что же, посмотрим на эту отступницу. Вам пока нет необходимости ехать в Шварценфельз: вы можете понадобиться.

— Да, я понимаю: сейчас не до Рудельсдорфа и не до автомашины. И еще я думаю — она отлично держится, эта артистка, словно весь мир у ее ног. Почему она такая?

— Именно это и я хочу выяснить. Мне надо знать, чем она дышит. Как далеко готова пойти ради русского майора. И можно ли через нее воздействовать на майора. Только ради этого я перерыл в архивах ОКХ[16] тысячи карточек на всех Мальцанов, пока нашел образец почерка ее мужа. Именно ради этого я пошел на риск личной встречи. Так-то вот, высокоуважаемый Лансдорф.

VII

Берлинское утро было туманным и зябким, сырость проникала под стеклянные своды Ангальтского вокзала.

Выйдя из вагона, Карин по внутреннему переходу спустилась на перрон городской электрички и тут подумала — может, лучше сначала позвонить? Как-никак, воскресенье...

Откликнулся приятный, вежливый женский голос:

— Правление общества, секретариат вас слушает.

— Я хотела бы переговорить с господином Нойман.

— Кто его спрашивает?

— Передайте, что звонит Карин Дитмар.

— Я прошу вас обождать.

Карин почему-то стало не по себе. Все же надо было хотя бы предупредить Алексея Петровича, что она едет в Берлин. Кто знает, что тут с ней может случиться. Но отступать было поздно, и она ждала, чувствуя, что рука, сжимающая трубку, занемела от нервного напряжения. Наконец там, на том конце провода, кто-то откликнулся:

— Мадам прибыла в Берлин? — у говорившего был приятный густой баритон; казалось, тембр голоса излучал успокоение.

— Да, я на Ангальтском вокзале.

— Сейчас половина двенадцатого. Надеюсь, мадам знает Берлин?

— Вполне достаточно, чтобы не заблудиться.

— Вот и отлично. Ровно в двенадцать я жду вас в Нойкельне, на Бисмаркштрассе, дом 7. Это одна из контор нашей организации. Вы доедете туда на такси или на автобусе, маршрут 175. До скорой встречи!

Если бы Карин спросили, какими улицами вез ее шофер, она не смогла бы ответить. Город сильно изменился: отдельные кварталы просто исчезли, вместо домов громоздились холмы битого кирпича, поросшие бурьяном. Издали она увидела остатки вырубленных деревьев Тиргартена; проплыла отблескивающая орудийными стволами триумфальная колонна, воздвигнутая в прошлом веке в память победы над Францией — теперь перед ней трепетал на железном флагштоке французский триколор. Потом все опять перестало быть знакомым. Вдоль улиц потянулись сложенные штабелями кирпичи из разобранных завалов, между штабелями сиротливо жались отдельные чудом уцелевшие дома. Затем они въехали словно в другой город: здесь почти все было как до войны, и лишь отдельные развалины напоминали о недавних потрясениях.

...Позавчера, когда Карин приехала с этим странным письмом к матери, та обрадовалась — откровенно, как умеют радоваться старые люди, знающие, что им немногое на земле осталось. Она долго вчитывалась в письмо, удивленно и растроганно покачивала седой головой, потом еще раз его перечитала — благослови, господь, этих добрых людей, что нашли их, ведь столько лет прошло и деньги не затерялись, кто бы мог подумать! И столько денег — он был заботливым мужем, Рудольф Мальцан... Наконец мать отдала письмо и посмотрела на Карин, будто хотела что-то спросить, но так и не решилась (у матери и в самом деле вертелся на