бы, скорее всего, выехала в Берлин в ту же минуту, как машина майора Хлынова тронулась от комендатуры. Уж об этом мистер Ньюмен позаботился бы...

Ну, а замысел Лансдорфа-Лоренца, видимо, таков: Карин Дитмар действительно могла быть в Западном Берлине, у мистера Ньюмена, и он решил сказать об этом в надежде, что часть вины падет на нее: до истины мы можем не докопаться, да и неизвестно, захотим ли докапываться, а разделенная ноша всегда легче.

III

Роман Иванович дочитал показания Лансдорфа и молча передал их Федору Михайловичу. Еще минут пятнадцать мы ждали, пока окончит чтение Федор Михайлович. Наконец он перевернул последнюю страницу перевода, откинулся на спинку стула и удовлетворенно хмыкнул:

— Я, Роман Иванович, этого ждал. Чуяло мое сердце, что эта певичка — птичка та еще!

Роман Иванович обернулся ко мне:

— Что скажешь?

— Видимо, Карин Дитмар и впрямь была в Западном Берлине и встречалась с майором Ньюменом, Лансдорф, рассказав об этом, создал лишнюю улику против себя, а лгать себе во вред неразумно. В остальном здесь еще много неясного.

Роман Иванович чуть приподнял левую бровь, и я понял, что он еще ни в чем не убежден.

— Что именно тебе неясно?

— А все то, чего не мог пояснить Лансдорф. Знала ли Дитмар, к кому едет? О чем с ней разговаривали и чем кончился разговор? Я понимаю, ее могли попытаться превратить в живца, тут Лансдорф, может быть, прав. Но неизвестно, согласилась ли она играть эту роль? Да и по совести — наживки-то из нее не получилось, она в Западный Берлин не поехала...

Федор Михайлович насмешливо качнул головой:

— Все это рассуждения гимназиста... Письмо-то ею написано?

— Нет, не ею, экспертиза ее авторства не установила...

Федор Михайлович, видимо, начал горячиться — голос зазвенел.

— Но экспертиза не доказала и того, что письмо поддельное!

— Всякое сомнение в пользу обвиняемого.

— Да бросьте вы эту юридическую казуистику! Я с самого начала, Роман Иванович, считал, что американцы подставили Хлынову эту бабенку, и никаких тут любовных переживаний. Все в данном случае просто, как гвозди: здесь вот шляпка, здесь — острие. Сюда колотят, это входит в стенку.

Не ввязываясь в спор, я тоже обернулся к Роману Ивановичу:

— Я в этом с начальником отделения не согласен. Карин Дитмар как раз не проста. Она актриса и как актриса умеет воздействовать на зал. А поет она наши, советские песни — с душой поет.

Федор Михайлович не выдержал:

— Что за сентиментальность! Неужто неясно, что все это чистая маскировка?

Пришлось отвечать:

— Федор Михайлович, если предположить, что Ньюмен в июле ее завербовал, то маскироваться она начала за два года до этого. — Это прозвучало резко, я сам это почувствовал, но теперь мне было не до субординации. От нашей перепалки Роману Ивановичу, наверное, стало невмоготу — он поднял руку.

— Погодите вы оба! — И ко мне: — Начальник отделения правильно требует: отрешись от оценки фактов по принципу личной симпатии и антипатии. Как думаешь действовать дальше?

— Надо ехать в Шварценфельз, разговаривать с Карин Дитмар.

— Разговаривать надо. Но не в Шварценфельзе, а здесь. Позвони в комендатуру, пусть с ней потолкуют. Пусть разъяснят, что ее приезд в Берлин совершенно необходим.

— Роман Иванович, это не будет звучать как арест?

— Вот ты и сделай так, чтобы Карин Дитмар не восприняла это как арест. Пусть ей по-человечески объяснят, что Лансдорф здесь, у нас, и майор Хлынов оставлен до конца разбирательства в Берлине, при Управлении военных комендатур.

— Тогда все же прошу разрешить мне выезд в Шварценфельз: разобраться с теткой Лансдорфа и привезти Карин Дитмар.

Роман Иванович глянул на замкнувшегося Федора Михайловича.

— Вы что об этом думаете?

— Не знаю, Роман Иванович... Не по мне все это. И чего мы с ней цацкаемся, с этой Дитмар? То ли она того стоит?

Роман Иванович от души рассмеялся:

— Ну, Федор Михайлович, тут вы того, запоролись малость. Конечно стоит! Предположение ваше — поскольку оно пока не опровергнуто и, даже наоборот, подтверждается вроде показаниями Лансдорфа, — заслуживает внимания, и потому вы правы, требуя, чтобы он, — кивок в мою сторону, — эту версию отработал. Но и он тоже прав: Карин Дитмар, по всему видно, человек интересный и уж во всяком случае не гвоздь. Сравнение ваше хоть и образное, но неудачное. Я так думаю: пусть следователь съездит, на месте еще покопается, да сюда ее привезет, и мы тут с ней потолкуем, да сведем ее с Лансдорфом, потом соберемся еще разок втроем, да помозгуем... Словом, возни здесь еще много, сами понимаете...

Глава четвертая

I

Немецкий народ переживал в 1949 году один из тех периодов, когда определяется дальнейшая жизнь на многие десятилетия вперед, — жизнь всего общества и каждого в отдельности.

Еще совсем недавно можно было съездить из Гамбурга на воскресенье в Саксонскую Швейцарию и из Берлина в Баварские Альпы. Еще, кажется, вчера было то время, когда рейнские и мозельские вина больше покупали в Тюрингии, чем на Рейне; еще вчера расходились саксонские платья и костюмы по всем немецким землям — сегодня Восточная и Западная Германия все больше и больше говорили на разных языках.

Внутреннее развитие Западной и Восточной Германии в послевоенные годы все больше и больше шло разными путями: на Востоке закладывались первые камни будущего социалистического общества, на Западе бережно пестовали не оправившуюся после поражения в 1945 году крупную германскую буржуазию. Она была слаба в те годы, она еще не имела своего аппарата насилия, не имела своей армии, она была слабее демократических, антифашистских сил — Западные оккупационные власти уберегли ее от окончательного политического поражения... Но то, что стало очевидно для всех в семидесятые годы, лишь немногие немцы там, на Западе, понимали в 1949 году, когда Германия только шла к своему расколу...

Алексею Петровичу, знавшему, о чем думали тогда люди в Восточной зоне, — сам видел, слышал и обзоры читал, — порой казалось, что не хватит никаких сил пересилить весь тот словесный дурман, какой стал заволакивать густой пеленой Западные зоны. Ему казалось — господи, ну как не понять все эти словесные выкрутасы? Как можно не видеть эти грубые белые нитки, эти неряшливые потеки столярного клея на отполированных до блеска словах — о национальном достоинстве, об