— Пойдешь с этим лейтенантом, он все сделает.[13]

И, уже совсем овладев собой, дал каждому по марке — купить виноград. Или конфет. На выбор.

II

Полковник Егорычев приехал из Галле затемно, часов в одиннадцать, когда Алексей Петрович уже вернулся с концерта, и сразу вызвал майора Хлынова к себе.

Несмотря на позднее время и трудную дорогу — тучный полковник с его больным сердцем плохо переносил многочисленные подъемы и повороты шоссе от Шварценфельза до Галле, — Егорычев был бодр и весел. В Галле его ознакомили с общей обстановкой в Восточной зоне, и выходило, что у них, в маленьком Шварценфельзе, дела шли не хуже, чем у добрых людей, а кое в чем и получше. Из беседы с ним коменданта земли он понял даже, что если процесс возникновения германского государства рабочих и крестьян будет проходить нормально, то в недалеком будущем комендатуры в Восточной зоне себя полностью изживут и будут расформированы. Из этого полковник Егорычев сделал вывод лично для себя: тогда, видимо, можно будет демобилизоваться, вернуться в Союз, к семье, и снова заняться прерванной войной преподавательской работой — он читал философию в одном из сибирских институтов.

Усадив Алексея Петровича перед собой, полковник Егорычев подождал пока тот закурит, поинтересовался, как прошел концерт — он знал, что Карин Дитмар должна была выступать и что Алексей Петрович собирался присутствовать на концерте, — потом спросил:

— Как прошло обсуждение плана в магистрате?

— Были расхождения по частностям, но в целом приняли единогласно и даже без особых поправок. Но вот заключительное заявление Кауля...

Полковник Егорычев внимательно, словно в первый раз видел своего заместителя, изучал его лицо.

— И что он такого заявил?

Удивляясь в душе этому взгляду и не понимая, что случилось, Алексей Петрович пояснил:

— Речь идет, — ни мало, ни много, — о провозглашении в нашей зоне самостоятельного немецкого государства в ответ на создание федеративной республики на Западе.

— Вот как! И у нас в городе назрело! — Теперь полковник смотрел на Алексея Петровича весело. — В Земельной комендатуре я, брат, такой обзор почитал — вся Восточная зона пришла в движение. И что особенно важно: народ не говорит о присоединении к Западногерманской федеративной республике. Крестьяне не хотят отдавать землю, полученную по реформе сорок шестого года, рабочие не желают возвращения владельцам национализированных предприятий. Значит, речь будет идти именно о создании самостоятельного государства, со своей, отличной от Западной Германии, социально-экономической структурой и внешнеполитической ориентацией.

— Да, я тоже так считаю. Очевидно, Восточная зона в какой-то мере уже встала на путь социалистического развития, и население не захочет сходить с этого пути. Только вот как быть с лозунгом объединения Германии?

— Да, с объединением... Все, что мы тут пережили — и земельную реформу, и национализацию предприятий военных преступников, и ликвидацию монополий, — все это проведено на базе Потсдамских соглашений. У нас они свято выполнены. Западные союзники ничего этого не сделали. И мне, честно говоря, не верится, чтобы стали делать. Им нужен немец, которого можно было бы науськать на нас. А это как раз такой немец, которого надо раскулачивать и лишать заводов. Нет, брат, западные державы на это не пойдут. А население нашей зоны вряд ли согласится сейчас на объединение ценой отказа от своих социальных завоеваний. Такое мое мнение насчет этого лозунга — об объединении. Последнее слово, конечно, за самими немцами... Вот так, дорогой мой Алексей Петрович... И готовьте, пожалуйста, докладную в Земельную комендатуру об этом совещании в магистрате — обязательно отразите заключительное слово товарища Кауля, и поподробнее, это очень важно...

Уходя от коменданта, Алексей Петрович вновь поймал на себе его внимательный, словно оценивающий взгляд, и в душе Алексея Петровича во второй раз за этот день шевельнулось дурное предчувствие. Но упрекнуть себя ему было не в чем, и он подавил в себе это невесть откуда взявшееся ощущение надвигающейся беды.

III

Уходящее лето подарило Шварценфельзу еще одну теплую неделю. Погода стояла чудесная: без летней духоты, без одуряющей ярости солнца. Теплый мягкий воздух заполнил котловину. Разошлись, растаяли мрачные тучи, и солнышко засияло ласково и доброжелательно.

...Еще до прихода Арно в комендатуру Алексей Петрович почувствовал, что малыш искренне привязался, с каждым разом все нетерпеливее ждет его прихода. Встретив Алексея Петровича в коридоре, за руку вел к тахте, молча усаживал, забирался на колени. Не обращая внимания на мать, обнимал за шею и шептал в самое ухо, обдавая теплом кожу: «Зачем вы не приходили? Мы с мамой так ждали...» Однажды Арно на глазах у всех ребятишек подбежал к нему прямо в сквере перед домом, и, сам не зная, как, Алексей Петрович подхватил его на руки, и Арно во всеуслышанье заявил звенящим от восторга голосом: «Я же говорил, что он все равно придет!» Конечно, мальчик не переставал думать о нем, рассказывать о нем... И как все осложнилось с его приходом в комендатуру! Весь тот день Алексей Петрович ждал, что лейтенант Почепко все же полюбопытствует, кто эти мальчишки и почему один из них вел себя так, словно он, майор Хлынов, — человек для него свой, близкий. Алексей Петрович даже придумал довольно убедительное объяснение насчет школы в Новом городе и о розданных им на прошлое рождество подарках — был у Алексея Петровича такой случай, там его одна шустрая девчушка расцеловала... И хотя Почепко ни о чем не спрашивал ни в этот день, ни в последующие, Алексей Петрович понял, что пути-дорожки к Карин для него теперь заказаны. И он предложил ей сделать в воскресенье вылазку в горы, на Драконий холм — пешком, побродить по сосновому бору, и к вечеру вернуться. Карин же сказала, что Арно тогда надо будет отвезти к бабушке: брать его в такой далекий пеший поход невозможно.

Оба они, Алексей Петрович и Карин, понимали, что весь этот поход вдвоем, без посторонних, игра с огнем, что он может обернуться бог знает чем. И оба делали вид, что никакой опасности нет, и оба всю неделю, до заветного воскресенья, молили бога — каждый в отдельности, — чтобы не пошел дождь и чтобы прогулка не сорвалась.

Часов в девять утра Алексей Петрович, ничего никому не сказав, вышел из комендатуры и зашагал к Марктплатц, площади перед княжеским дворцом. Там он сел на трамвай и доехал до Науэнерштрассе, где его должна