– Нормандия, как и Англия, по праву наследования принадлежит мне, – напомнила Матильда, напрягшись всем телом: самонадеянность Жоффруа приводила ее в бешенство.

– Да, но когда вы станете и королевой, и герцогиней, и графиней, то не сможете быть везде одновременно. Естественно, вашим представителем в какой-то из ваших земель буду я, а в Англию вы точно не захотите меня послать.

– Нет. – Она даже вздрогнула при мысли об этом.

Он подошел к ней и стал раздевать ее медленно и нежно.

– Дайте мне свободу действий в Нормандии до тех пор, пока не подрастут наши сыновья, – проговорил он низким от желания голосом. – И я добуду нам замки, разберусь с вашим отцом и докажу вам, чего стою.

– Так чего же вы все-таки стоите? – По телу Матильды побежали, догоняя друг друга, волны неприязни и желания. – Сначала вы просили замки, а теперь хотите герцогство.

– Разве высокие цели – это плохо? Разве вы сами не хотите королевство?

Он, обхватив ладонями ее груди, сжимал их через ткань сорочки и гладил большими пальцами соски, пока они не напряглись. Матильда перевела дух и сказала:

– Это мой долг.

– Ах да, ваш долг. – Он подтолкнул ее к кровати. – Но иногда долг и желание могут оказаться в одной постели, не правда ли? Давайте-ка я покажу вам прямо сейчас, чего стою.

Винчестер, Хэмпшир, октябрь 1135 года

Генрих Блуаский, аббат Гластонберийский, епископ Винчестерский, взял крупный рубин и поднял его к свету, полюбовался игрой граней и только потом вручил своему гостю – Роджеру, епископу Солсберийскому. За окном неумолчно шелестел стылый осенний дождь, но здесь, в личных покоях Генриха, сырость и холод не ощущались благодаря жаркому огню и подогретому вину со специями.

Епископ Солсберийский изучил камень придирчивым взглядом:

– Сколько он стоит?

Генрих пожал плечами:

– Это зависит от того, как высоко оценит рубин его владелец, и от того, как его будут использовать. Может, он украсит кубок, а может, священный реликварий. – Аббат опустил взгляд на свои сцепленные руки. – А возможно, камень станет главной деталью новой короны. – Потом аббат многозначительно улыбнулся епископу Солсберийскому. – Я предоставляю вам право распорядиться рубином так, как сочтете нужным. Меня не интересуют подробности.

Роджер Солсберийский вытащил из-под одежд кошель и опустил туда драгоценность.

– Разумеется, милорд, – ответил он столь же многозначительно. – Но вы захотите узнать, чем все закончится?

Генрих стал вертеть в руках маленький бюст римского императора, который привез из Италии, где встречался с папой.

– Конечно, – бросил он через плечо. – Я буду ждать вестей в Винчестере.

– А ваш брат?

– Стефан недалеко, в Виссане. Он знает, что предпринять, когда к нему из дворца прибудет гонец. Мартел обязательно известит его. И все, кому надо, знают, где быть и что делать в нужный момент.

Роджер кивнул:

– Но Стефан ни о чем не догадывается?

– У Стефана ранимая душа, – фыркнул Генрих. – Он хочет мяса, но не желает видеть крови, потому я уберег его от того, что ему неприятно. Не волнуйтесь. Я разберусь с ним и с Тибо.

Роджер Солсберийский поджал губы:

– Недооценивать людей опасно.

– Я знаю, – ответил Генрих.

Потом он пошел проводить гостя. Шагая через мокрый сад, епископ Солсберийский остановился, чтобы посмотреть на мраморную статую. Она изображала мужчину в боевом нагруднике и развевающейся тоге. Он стоял, подняв руку, словно посреди пламенной речи, и направив пустой взгляд за горизонт.

– Юлий Цезарь, – пояснил Генрих.

– Ваше увлечение языческими образами может вызвать пересуды, – заметил епископ, сдвинув брови.

Генрих думал, что старик, скорее всего, втайне восхищается его статуями и прикидывает, как бы и самому приобрести несколько таких же для своего дворца в Солсбери или для замка в Дивайзисе. А уж если бы его любовница увидела их, то точно захотела бы, такая она жадная.

– Пусть болтают, что хотят, меня это не касается. Всегда найдутся такие люди, которые будут чем-то недовольны, дай им только повод. Эти произведения искусства я купил в Риме, папском городе, и там их можно увидеть в любом доме или саду. Когда-то в Риме процветала великая и могущественная культура, и теперь статуи побуждают меня лучше трудиться на благо Англии. Юлий Цезарь не был христианином, зато он был императором.

Епископ Солсберийский состроил гримасу:

– Значит, он вас вдохновляет?

– Да, милорд, но, конечно, не в такой степени, как Церковь. Все мои помыслы прежде всего направлены на служение Всевышнему.

– Воистину, – сказал Роджер Солсберийский и, тяжело ступая, вышел во внутренний двор, куда лакей привел его коня.

– Кто знает, может, когда-нибудь мы увидим вас в Кентербери. – Он влез в седло при помощи подставки и лакея. – Я немедленно займусь нашим делом. – Епископ Солсберийский прикоснулся к поясу, на котором висел кошель с рубином.

Генрих кивнул. У него в животе возникла сосущая пустота – от возбуждения и тревоги. Процесс запущен. Теперь уже пути назад нет.

Возвращаясь в дом, он полюбовался статуей Цезаря. Ее приобретение и перевозка обошлись ему в добрую сотню марок, но она стоила того, потому что в Англии такие вещи были редкостью и на статую неизменно обращали внимание восхищенные гости. А еще для него самого она символ власти.

В опочивальне Генрих сразу опустился на колени перед своим личным алтарем. Поглядывая на распятого Христа, он зажег свечу и распростерся ниц. Порой ради высшего блага королям приходится умирать.

– Вот, – сказала Аделиза. – Я сама сшила это для вас. – Она протянула Генриху шапку в виде капюшона – будет носить на охоте в холодное время года. – Примерите? Посмотрим, впору ли вам.

На его лице отразилось нетерпение, и сердце Аделизы сжалось. До супруга стало так трудно достучаться. Он постоянно занят делами государственной важности. Ночные визиты в ее покои стали совсем редкими, а во время ежедневных трапез с придворными Генрих ведет себя с ней бесцеремонно и холодно. Казалось, он решил, что нет никакого смысла обращать на жену внимание, раз она не способна дать ему ребенка.

Должно быть, Генрих что-то заметил, потому что спохватился и с натянутой улыбкой сказал:

– Красиво сделано. И теперь я не замерзну, даже в мороз.

Генрих натянул убор на голову и позволил Аделизе расправить пелерину на плечах, но она чувствовала, что его тяготит каждая секунда, проведенная в ее комнатах. Он стремился к охоте и политическим беседам в его охотничьем доме в Лион-ла-Форе. Женщины, за исключением любовниц и прачек, не входят в орбиту его жизни.