Она рассказала. Рассказала, как в школе он привлек ее внимание своими карикатурами; как стоял в углу спортивной площадки, зачитываясь Бальзаком, в то время как сверстники состязались в pétanque[81] или гоняли футбольный мяч. Жером был популярным, но эксцентричным, а его острый язык внушал немалый страх, хотя он пускал его в ход, только когда его провоцировали. Мари-Луиз, нескладная девочка-подросток, вынашивала к нему, интересному и вполне взрослому молодому человеку, страсть, которая оставалась незамеченной, пока он не вернулся с военной службы. Жером обнаружил, что из гадкого утенка она превратилась в лебедя, правда, застенчивого, с неуклюжей смесью незаурядного ума и желторотой интуиции, которая в равной степени притягивала и отталкивала. Мари-Луиз отдавала себе отчет в богатстве отца — хотя жили они скромно, в буржуазном стиле, в доме, который выходил крыльцом на улицу, а не прятался за воротами, — и влиянии, которое оно оказывало на ухаживавших за ней юношей и мужчин. Ее мать, мягкая, набожная женщина, истинная нормандская bourgeoise[82] по происхождению и проницательности, помогала ей переходить это минное поле, тонко выказывая поддержку или неудовольствие тактичным замечанием или молчаливой улыбкой, которая была красноречивее слов.

Когда Мари-Луиз заговорила о матери, в глазах у нее заблестели слезы и ей пришлось замолчать. Адам потянулся через стол и накрыл ее руки ладонями, а когда она стала вытирать глаза салфеткой, мягко отстранился.

Ухаживая, Жером обошелся без банальных ритуалов — ни цветов, ни витиеватых комплиментов. Он посылал Мари-Луиз книги и журнальные статьи с пометками. В них не было ни ласковых слов, ни лести, только карикатуры на соотечественников или фельетоны, написанные для газеты, в которой он работал. Жером видел в Мари-Луиз достойного собеседника и друга, равно как и в Жислен, с которой они к обоюдному удовольствию часто сходились в словесных перепалках. Мари-Луиз не раз приходило в голову, что они могли бы родиться братом и сестрой — столько общего было в их стройных, гибких телах и энергичных характерах. Жислен и Жером так хорошо ладили, что иногда Мари-Луиз точила ревность — новое для нее чувство, ошеломлявшее своей мощью.

В первый раз Жером поцеловал ее в жаркий августовский вечер в саду у цитадели Бована. Они гуляли у стены города-крепости, любуясь долиной реки, растекавшейся на севере заливными лугами и топями между Ле-Туке и Этаплем. Тополя, которые всегда трепетали от малейшего дуновения ветерка, замерли неподвижным строем во влажном воздухе предгрозового вечера. Только летучие мыши кое-где теребили листву, да юркие стрижи сновали туда-сюда по веткам. Жером держал Мари-Луиз за руку, пока они петляли между молодых людей, которые прятались от зноя, свесив ноги со стены и дымя сигаретами. Мари-Луиз казалось, что Жером не может не слышать стука ее сердца — так гулко отдавался у нее в ушах каждый удар. В самой верхней точке стены, оглянувшись на замок, из которого фельдмаршал Хейг командовал бойней на кровожадной равнине Пикардии[83], Жером запустил руку в ее волосы и стал нежно притягивать ее к себе, пока Мари-Луиз не почувствовала его тело сквозь легкое платье, а его губы не прильнули ласково к ее губам. Не зная, открывать ли рот навстречу его поцелую, она замерла, чувствуя, как его язык скользит по ее устам. Жером слегка отстранился, и она разглядела темные очертания его головы, но черты лица сливались — так близко он стоял. Он стал поглаживать пальцами ее щеки, и Мари-Луиз вспомнились девичьи перешептывания о технике поцелуя и допустимых градациях эротичности. Жером почувствовал, как она расслабилась в его руках, и со второй попытки Мари-Луиз смягчилась, слушая громкий стук собственного сердца и удивляясь чувственности происходящего. Скользнувшая рядом с ее ногой кошка вернула ее с небес на землю, и, ни слова не говоря, они зашагали в сумерки, вдыхая ароматы летнего вечера, усиленные каплями теплого дождя.

Той осенью они обвенчались в церкви Сен-Сольв. Мари-Луиз убедила Жерома причаститься на свадебной мессе; за первоначальный отказ они чуть не поплатились родительским благословением на брак, которое и так далось им нелегко. Ее отец не жаловал интеллектуалов и не слишком обрадовался зятю-журналисту, сыну какого-то клерка, служившего в городском notaire[84]. А тут еще атеизм! Жером уступил ее доводам, что если хлеб и вино — это не более чем хлеб и вино, то какая тогда разница? В конце концов, это вряд ли можно назвать человеческим жертвоприношением.

Медовый месяц они провели в Ле-Туке; долгая прогулка по опустевшему с окончанием сезона, обдуваемому промозглыми ветрами пляжу послужила прелюдией к их первой брачной ночи. Они остановились в гостинице, сложенной по образу и подобию традиционных деревянных домиков Шварцвальда[85]. Мари-Луиз чувствовала, что Жером волнуется не меньше, чем она сама, и когда они после ужина шли в спальню, нервы у обоих были натянуты как струны.

Жером зажег свечу, и они стали раздевать друг друга, путаясь в одежде и смущаясь от каждого нового откровения. Когда он нежно коснулся Мари-Луиз, она знала, что должна расслабиться, но ее охватила дрожь, и ноги затряслись до такой степени, что ей пришлось лечь на кровать, спиной к нему. Жером опустился рядом и обнял ее, обхватив ладонями груди и прижавшись к ее ягодицам. Он ласкал ее шею, пока дрожь не утихла и по телу не разлилась сонная истома — фактически это были симптомы шока. Жером развернул Мари-Луиз лицом к себе, и она почувствовала, что он целует ее губы, груди и живот, что его пальцы скользят между ее ног, но как будто наблюдала за происходящим со стороны.

Когда он начал проникать в нее, у Мари-Луиз вырвался громкий крик боли, от которого замерли оба. Они с недоумением смотрели друг на друга, не зная, что должно случиться дальше. Теорию они помнили, но происходившее на практике сбивало их с толку. Жером снова двинулся вперед — и снова громкий крик. Ее горячие слезы потекли по подушке: слезы боли и унижения. Мари-Луиз почувствовала, что Жером отстранился, и они остались лежать рядом, касаясь лишь пальцев друг друга.

Той ночью они предприняли еще две попытки — с тем же результатом. В конце концов они уснули, но каждый время от времени просыпался, растревоженный мыслями о разочаровании и провале.

На следующий день, гуляя по пляжу во время отлива, они ни словом не обмолвились об этом; песок и оголенная береговая полоса плавно перетекали в морскую дымку, связующее звено между морем и небом. Они держались за руки, но Мари-Луиз ощущала тревогу, которой вчера не было. Сжимаясь от страха, в свете угасающих осенних сумерек они снова отправились в постель. Ее тронула нежность Жерома, когда он принялся ласкать ее, и Мари-Луиз начала расслабляться в его руках, испытав первый намек на возбуждение, когда его язык запорхал у нее между ног. При помощи масла Жером проник в нее, теперь уже без боли, и они благодарно сжали друг друга в объятиях. Потом он начал двигаться в ней, все быстрее и настойчивее, пока его оргазм не разрядил вчерашнее напряжение.