Вопреки душевному конфликту Мари-Луиз скоро оказалась в поезде, который шел на юг, в Париж. В окно вагона, широко открытое из-за ранней жары, залетали хлопья золы и запах паровичного угля. Дверь в коридор приоткрыли, позволяя разгуливать сквозняку.

Два немецких солдата стояли снаружи, курили и тайком поглядывали на Мари-Луиз. Напротив сидела женщина с ребенком. Разговор зашел в тупик, и они смотрели в окно на проплывающие мимо низины Северной Франции, которые время от времени скрывал завиток дыма от пыхтящего локомотива.

В древнем вагоне, какие выпускали еще на стыке веков, была какая-то раздражающая затхлость, но в то же время он навевал воспоминания о детских путешествиях в Онфлер, к бабушке, в доме у которой были плотно закрыты окна, пахло кожей и старостью.

Мари-Луиз позволила себе помечтать. Она представила кафе на Монмартре с видом на мансардные крыши, засаженные колпаками дымовых труб, и виднеющуюся вдалеке Эйфелеву башню. Мари-Луиз мечтала черно-белыми кадрами современных фильмов с подсветкой и масляной текстурой павильонных декораций, из которых складывалось ее представление о Париже, так часто возносимом на пьедестал, но недосягаемом. Воображение рисовало отель с изощренно-элегантной обстановкой. Там был Адам. Он ласково касался ее лица, целовал ее. Мари-Луиз представила его мужской запах, прикосновение его грубоватой кожи к своим щекам и давление его тела.

Прилив желания рывком вернул ее к реальности, и Мари-Луиз виновато огляделась вокруг, уверенная в том, что ее возбуждение приковало к ней все взгляды. Ребенок по-прежнему спал, мать почти уснула, прикрыв отяжелевшие веки и кивая в такт колесам. Немцы засели за карточную игру.

Мари-Луиз снова провалилась в царство воображения, признавшись себе, что хочет Адама и не только примет его ухаживания, но и ждет их с таким нетерпением, что самой не верится. Она опять отдалась фантазиям, играя с эротическими нитями, возникавшими и таявшими по мере того, как сознание и подсознание мерялись силами, создавая образы, от которых становилось тяжело дышать, сердце бешено колотилось и приходилось виновато оглядываться по сторонам в страхе разоблачения. Женщина напротив продолжала кивать, пребывая в лимбе между сном и бодрствованием, а солдаты все курили с характерным для их профессии скучающим видом.

По-видимому, мечтания не прошли бесследно, потому что Адам заметил в Мари-Луиз некую перемену, когда встретил ее у турникета на вокзале Гар-дю-Нор. Он поцеловал ее в обе щеки, и его запах и кожа оказались такими, как она и представляла, возродив к жизни осколки фантазий и тревожную чувственность. Адам забрал у Мари-Луиз чемодан, она взяла его под локоть, и они зашагали по главному вестибюлю.

Мари-Луиз устало опиралась на руку лейтенанта, и ее грудь четко вырисовывалась на фоне его бицепса. Они ничего не говорили, но оба понимали, что это свидание таит в себе нечто такое, чего не было в Руане.

Они вышли на улицу, и Париж поглотил их. Как и при первом знакомстве с немецкой формой, зеленые и коричневые цвета поразили Мари-Луиз после монохромных картинок, которые рисовало ее воображение. А еще запах. Нехватка топлива, наступившая в военное время, вернула на улицы лошадей, а вместе с ними — запах конского пота и навоза. От красивых железных раковин общественных писсуаров несло старой мочой, а от водосточных труб доносился еще более неприятный запах. Знакомый аромат табачного дыма перемешивался с пьянящими духами, шлейфом вившимися за элегантными дамами, собачки которых тоже вносили лепту в «обонятельный коктейль».

Мари-Луиз и Адам немного посидели в людном кафе, которое развернулось на тротуаре, упираясь боками в бульвар, и понаблюдали за столичной жизнью. Немецкая форма давила численным превосходством, некоторые офицеры гуляли с гордыми женами, но большинство группками по два-три человека расслаблялись, наслаждаясь победой. Местные игнорировали их. Одна женщина прошла мимо офицера, который склонился перед ней в попытке проявить галантность, так, как будто его не существовало. Адам, изображая француза, поступал так же, но один раз чуть не выдал себя: поднялся на ноги и собирался отдать честь старшему по званию, но вовремя остановился.

Велосипедное такси доставило их к саду Тюильри, и, подобно бесчисленному количеству туристов до них, они зашагали под ручку вдоль набережной Сены к острову Сите[92]. Широкие бульвары уступили место средневековому Парижу, его старинным изогнутым улочкам, более прохладным в вечерней тени и сравнительно безлюдным.

Отель был высоким и узким и больше походил на обветшалый домик со съемными квартирами, чем на изящное строение в стиле fin-de-siècle[93], которое возвела фантазия Мари-Луиз. На каждом этаже имелись две комнаты, которые соединялись между собой винтовой лестницей; комната Мари-Луиз находилась на втором этаже, а Адам занял мансарду. Они зарегистрировались отдельно и, когда поднимались по лестнице, вели себя так, будто впервые видят друг друга.

Их сумеречное рандеву состоялось у Собора Парижской Богоматери, когда каменные фигуры храма — святые, горгульи и демоны — слились в закопченную скалу с рваными краями. Солнце закатилось за горизонт, но последние лучи оранжевого зарева поймали острые шпили, заставив их гореть на фоне окутавшей землю тьмы. Летучие мыши шастали по кобальтовому небу, над рекой сгущалась влажная ночная прохлада.

Радуясь тому, что надели пальто, Адам и Мари-Луиз прогуливались вокруг собора, а потом остановились у береговой стены и, перегнувшись через парапет, посмотрели вверх по течению Сены, туда, где в последних каплях света вырисовывалась культовая башня. В грязи под ними играли уличные мальчишки. Они запускали камни по черной глади, и та расцветала белыми вспышками под крики азартных соперников.

Мари-Луиз почувствовала, как на ее руки легла ладонь Адама, закрыв их теплом от сырой прохлады. Он благоговейно поднес ее руку к губам и поцеловал, потом на короткий миг задержал у щеки и положил себе на грудь, заставив Мари-Луиз повернуться. Они замерли так близко друг к другу, что дыхание Адама касалось ее лба.

Им казалось, что они простояли так несколько минут, излучая тепло навстречу друг другу. Адам убрал руку и коснулся щеки Мари-Луиз. Ее нервные окончания сделались настолько чувствительными, что, когда он чертил нежную плавную линию вдоль ее скулы, она различала каждый волосок на мягкой тыльной стороне его пальцев. Адам ласково привлек к себе ее лицо, его губы слегка коснулись ее губ и задержались, позволяя сплетаться легчайшим дуновениям двух дыханий. Мари-Луиз потянулась к нему, положила ладонь ему на затылок и утопила пальцы в его волосах, выводя собственные узоры на коже головы. Она притянула Адама к себе, крепче прижалась к его губам, укрываясь в их нежности и позволяя языку скользить по их контуру. Потом она уронила голову ему на грудь и прислушалась к тихому стуку его сердца; ее собственное сердцебиение уверенно вторило ритму, излечившись в крепких, надежных руках от прежней рваной барабанной дроби.