всей их доброте – незавидное. Она училась вместе с Наташей, её так же одевали, так же кормили, как родную дочь, но сама Соня не могла чувствовать себя равной девочкам Ростовым, она оставалась бедной родственницей и всю жизнь чувствовала себя облагодетельствованной.

Именно потому она слишком хорошо владеет собой, именно поэтому, узнав о Наташином увлечении Анатолем, Соня подумала: «Теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства…»

И любовь Сони к Николаю могла бы быть иной, более яркой, более страстной, если бы не то положение в доме, которое заставляло бедную племянницу бояться то Веры, то старой графини. Любовь её бескрылая, но, может быть, именно потому, что ей с самого начала подрезали крылья?

Только один раз, на святках, в Соне проснулась смелая и свободная девушка, но больше никогда Соня не была такой, как в этот вечер, и вернулась к своим узорам, к своему тихому существованию.

В эпилоге Наташа скажет о ней: «пустоцвет» – и в этом слове будет жестокая правда. С самого начала, с детства, она н е  и м е л а  п р а в а на ту полноту чувств, которая переполняет Наташу. И в конце романа Толстой вернётся к тому сравнению, с которым Соня появилась на первых страницах: «Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьёй. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но всё это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…» (Курсив мой. – Н. Д.)

Жалко Соню. Так сложилось, что жизнь её и вправду оказалась пустой, но если вдуматься, разве она виновата в этом?

12. Комета 1812 года

Когда Соня перечисляла Наташе людей, для которых её увлечение Анатолем будет горем, трагедией, она назвала Болконского, отца и Николая. Это верно: жених, отец и брат были в опасности: каждый из них, даже старый граф, если бы от него не скрыли правду о попытке похищения, счёл бы своим долгом вызвать Анатоля на дуэль, и кто знает, чем это могло бы кончиться.

Но есть ещё один человек, для которого вся история Наташи и Анатоля – страшный удар. И этого-то человека призывает Марья Дмитриевна, потому что он друг Наташи и друг князя Андрея, потому что он честен, добр и ему можно доверить тайну.

Этот человек – Пьер. В те быстрые дни, когда Элен, используя его имя, сводила Наташу с Анатолем, Пьер уезжал в Тверь. Если бы он был в салоне Элен в тот вечер, когда туда пригласили Наташу… Но его не было…

Как жил Пьер эти последние три года? Мы расстались с ним в Лысых Горах, куда его привёз князь Андрей; он полюбился всем, даже старому князю; он был полон сил и увлечён своей масонской деятельностью. Но разговор с князем Андреем произвёл на него впечатление. Вернувшись в Петербург, он пристальнее всмотрелся в масонов. По-прежнему он стоял во главе петербургской ложи, вербовал членов, давал деньги. Но постепенно он «начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из-под его ног, чем твёрже он старался стать на ней…»

Он уже понял, что есть среди масонов люди, «ни во что не верующие, ничего не желающие и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми, богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе».

В сущности, с этого начался его разрыв с масонством, хотя он оставался в ложе, по-прежнему уважал Баздеева, слушался его и советовался с ним. Но Пьер опять испытал безысходную тоску, и снова его мучил всё тот же вопрос: как жить?

Он смирился: «перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить… Как бы он ужаснулся, если бы семь лет тому назад, когда он только приехал из-за границы, кто-нибудь сказал бы ему, что… его колея давно пробита… и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении… вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и, расстегнувшись, побранить слегка правительство…»

Но ещё большие испытания предстояли ему, и большие горести, и большая любовь. Сам того не зная, он всю свою жизнь любил Наташу – с тех пор, как он, двадцатилетний, нелепый, сидел за парадным столом у Ростовых, и взгляд «смешной оживлённой девочки» иногда обращался на него; с тех пор, как он танцевал с этой девочкой, играющей в большую, и она руководила им, не давая спутать фигуры, – с тех пор он любил одну её. Поэтому он так зорко увидел то важное, что происходило между нею и Болконским, и радовался его счастью, и, сам не зная, отчего, мрачнел, и безотрадной представлялась ему его будущая жизнь.

«В глазах света Пьер был большой барин… умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий, славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за всё это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его ко многим духовным сомнениям и радостям».

В молодости кажется, что нужно – и можно! – раз навсегда решить все вопросы, что вот пройдёт проклятый «переходный» возраст, когда мучаешься, зачем живёшь, и дальше всё пойдёт ясно и просто. Это не так. Ясно и просто живут люди недалёкие – такие, как Николай Ростов. Значительный человек проходит не один «переходный возраст» и проживает не одну жизнь – вот Пьер был буяном из компании Долохова, счастливым миллионером, увлечённым масоном… Это всё были разные жизни. Сейчас он – отставной камергер, в Москве ему «покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате», – такова ещё одна его жизнь, но и она – не последняя.

В этой своей жизни он старается почаще уезжать из дома, чтобы не видеть Элен. И вот, вернувшись из поездки в Тверь, он явился по вызову Марьи Дмитриевны и услышал то, что она ему рассказала.

«Пьер, приподняв плечи и разинув рот, слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам… Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о её низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. „Все они одни и те же“, – сказал он сам себе…»

Вот что сделала