Дома она бросила пакет с книгами в прихожей и села работать. Вспомнила о покупке только на следующее утро, пока варила кофе. Принесла книги на кухню и выложила на правую половину стола, отодвинув хоум-офис влево. Налила горячей бурой жидкости в единственную чашку, которую привезла из Москвы. Села за стол и принялась листать.

– Дальше фантастики, кажется, так и не долистала.

У книги под названием Latviešu autoru zinātniskā fantastika была твёрдая глянцевая обложка изумрудного цвета. Буквы названия – светлые. Формат – обычный советский. Такой был у большинства книг, что стояли когда-то в мамином шкафу на Салтыкова-Щедрина.

– Толщина средняя. Страниц, наверно, четыреста. Максимум пятьсот.

Две трети того, что Яновская успела прочитать, она прочитала в то утро. Может быть, и больше. Как зацепилась глазами за первый абзац первой повести, так и сидела чуть ли не до полудня. Недопитый кофе сто раз остыл. Иногда Яновская хваталась за телефон, чтобы заглянуть в словарь, но больше читала напролом, вычисляя смысл незнакомых слов из контекста. Язык был не то чтобы простой, но какой-то ясный, ненакрученный. Почти без литературной акробатики.

Сборник начинался с той самой повести «про Станцию»:

– Pavasaris, Pripjata, Zeme. «Весна, Припять, Земля». Планета Земля.

Эту повесть Яновская впоследствии неоднократно пересказывала. Сначала мужу. Потом Ане Мамчур, лучшей подруге. Потом своим новым рижским знакомым. И Закирову, естественно. От пересказа к пересказу фабула незаметно истончалась, линяла, теряла исходные подробности и настроение.

В последние дни лета 2018-го от неё оставалось вот что.

Остатки латышской повести

Память Виты Яновской.

Вечер 28 августа 2018 года

– Главный герой – школьник, мальчик-латыш лет одиннадцати. Имени не помню. Повествование ведётся от первого лица, имя упоминается только в диалогах. Что-то банально-латышское: Эдгарс, Артурс, Янис. Мальчик живёт в Припяти, родители оба атомщики. Работают на безымянной Станции. Семья благополучная, всё у них есть: новая квартира, «Жигули», путёвки в Болгарию. Образцовая советская жизнь, образцовое советское детство. Мальчик гоняет мяч по двору, читает про мушкетёров и человека-амфибию. Бегает в кино на «Вождей Атлантиды».

Но есть среди родственников мальчика один глубоко несоветский человек: дедушка. Он пастор лютеранской церкви. В Латвии, в посёлке Угале, на маминой малой родине. Это недалеко от Вентспилса. Мальчика туда отправляют каждое лето, чтобы играл с латышскими сверстниками и рос на бабушкиных харчах.

Дедушка-пастор человек добрый. Христианство у него тоже доброе, с человеческим лицом. Плач и скрежет зубов никому дедушка не сулит. Он всех жалеет, за всех молится. Проповеди читает соответствующие: Господь, мол, жалел и нам велел. Ад, говорит дедушка, это метафора. Ад – это жизнь без любви к людям, без стремления к Богу.

Родители мальчика – добропорядочные советские атеисты. Они дедушку уважают, но ссылки на Бога их напрягают. Особенно папу. Время от времени папа не выдерживает, заводит с дедушкой спор. «Любовь к людям, – говорит папа, – я принимаю. Жить для людей – это по-нашему. Но какую роль, уважаемый тесть, в вашей формуле играет Бог? Я могу ещё понять, если ваш Бог тоже метафора, символ нашего тернистого пути к справедливости и нравственному совершенству. Но вы же не согласитесь с подобной трактовкой понятия “Бог”?»

(Я не помню, само собой, их реплики дословно. Но как-то так, интеллигентно-высокопарно они спорят. В диалоге много было книжных слов, которых я не знала.)

«Не соглашусь, – подтверждает дедушка-пастор. – Бог отнюдь не метафора. Он существует».

«И как же он “существует”? – не унимается папа. – Что он собой представляет?»

«Нам, – отвечает дедушка, – дано лишь строить догадки об истинной природе Бога. Но в одном мы можем быть уверены: Бог несёт в себе смысл и оправдание мира. Наше чувство, что жизнь имеет смысл, есть главное и достаточное свидетельство Божьего бытия. Не будь Бога, такое чувство никогда не посещало бы нас. Всякая искра смысла, которую находим мы в своих ближних, в труде, в красоте мира, есть искра Божья. Сила духа, благодаря которой люди преодолевают испытания и муки, исходит от Бога».

Папу такие доводы не убеждают. Спор повторяется с вариациями каждое лето. Мальчик слушает дебаты отца и деда вполуха, ему вся эта проблематика не очень понятна и совсем не интересна. Но что-то в подкорке оседает, конечно. И в дневнике у себя мальчик тоже записывает: «Сегодня ездили на море. Погода была хорошая. Строили с Марисом песочный замок. Дедушка с папой опять говорили про бога. Я видел шесть аистов, включая двух аистят».

Это его мама приучила вести летний дневник. По официальной версии – «чтобы каникулы не пролетели без следа». На самом деле – чтобы писать за лето не разучился. Это он потом понимает, когда уже взрослый.

«Где же авария? – спросите вы. – Где реактор?» Авария начинается странице на пятой. Весной, в апреле. Я вроде бы помню и другие разные подробности. Но имейте в виду: на эти подробности надо дисклеймер ставить. Я с тех пор две книги прочитала про Чернобыль, не говоря уже о «Википедии». Есть риск, что у меня всё спуталось: как оно было в реальности и как оно было в повести.

Факт тот, что в ночь аварии – папина смена. Это уж точно не из «Википедии». Когда реактор взрывается, папа мальчика – на посту. Авария происходит не по его вине, он даже не у щита управления. Задним числом, после всего прочитанного, мне кажется, что его должность, его действия в ночь аварии как будто списаны с Валерия Перевозченко. Перевозченко был начальником смены в реакторном цеху четвёртого энергоблока. Он видел реактор за считаные секунды до взрыва, видел, как запрыгали тяжеленные квадратные крышки, под которыми находилось ядерное топливо. Когда рвануло, Перевозченко уже бежал в зал управления, чтобы предупредить коллег. Он успел в какой-то коридор свернуть и, видимо, поэтому не сразу погиб. Смертельную дозу схватил той же ночью, но позже, когда бегал по горящему энергоблоку. Разыскивал своих подчинённых.

Папа мальчика гибнет примерно так же. Он лазает по завалам, пытается спасти коллег. Под утро его увозят в медсанчасть. У него дикое облучение. Рвота, ядерный загар, ожоги по всему телу. Кожа пузырится. На одежде столько рентген, что все дозиметры зашкаливают. Его отправляют в Москву вместе с другими тяжёлыми. Там он и умирает через две недели в чудовищных муках. Его муки, весь ход лучевой болезни – в повести это подробно описано. Помню, что описание клинически холодное, сухое. Или, может, показалось мне? Я же не все