Но «Поющие скалы» – хороший сборник. «Жёлтая электричка» – это оттуда? Про письменность без пропозиционального содержания. На мёртвой планете?

Закиров кряхтит, чтобы сдержать смешок.

– Пропозиционального содержания не помню, – сознаётся он. – Лет двенадцать мне было, что ли, когда читал. Э-э-э… шестикрылых ос помню. И как Земля перелетела от одной звезды к другой. «Это не наше солнце, – цитирует Закиров, всё больше удивляя самого себя. – Наше солнце погибло миллионы лет назад». Как-то так.

– Ага, ага. И это оттуда.

Мужчина, видимо, насмотрелся на плечо Закирова. Он отворачивается и глядит в спинку кресла перед собой, продолжая медленно кивать и улыбаться. Раздаётся сигнал, предваряющий объявление для пассажиров. Женщина в лимонной блузке вздрагивает, да так сильно, что Закирову видно краем глаза. От иллюминатора она при этом не отлипает.

Незримая бортпроводница говорит о напитках. Под её речитатив Закиров ломает голову над своей следующей репликой. Не придумав ничего умного, решает дождаться конца объявления, а затем безыскусно протянуть руку и представиться.

– А вам не попадался, – упреждает его мужчина, – сборник фантастики литовских писателей? Он так и назывался: «Фантастические повести литовских писателей».

– «Фантастические повести литовских писателей»… – повторяет Закиров. – «Литовских писателей»… По названию как-то не очень… А про что там было?

– Там были на разные темы повести. В одной, например…

Голова женщины отскакивает от иллюминатора, будто ошпаренная.

– …….! – с тихой яростью перебивает женщина. Не по-немецки, а на другом своём языке – на вроде-бы-итальянском. – ……. Болонья…….!

Закиров уверен, что она сказала «Болонья». Закиров разберёт слово «Болонья» в гуще любого непонятного языка. «Болонья» – как много в этом звуке! Спасибо родному Болонскому процессу международной подгонки стандартов образования. Сколько часов своей единственной жизни угробил Закиров на эту подгонку.

Мужчина оборачивается к спутнице. Он говорит что-то виноватое и успокаивающее. Бережно трогает её предплечье. Женщина молчит в ответ, но ярость в её глазах скоро гаснет. Так ничего больше и не сказав, она утыкается обратно в иллюминатор.

– …Извините. – Писатель формул снова переключается на Закирова. – О чём бишь я. Да, в одной повести, например, сюжет построен вокруг аварии на атомной электростанции. В районе Припяти.

– Э-э-э… нет. – Закиров уверенно машет головой. – Про Чернобыль я никогда не читал фантастики. А в чём там была фантастика? Любопытно.

Мужчина улыбается широко-широко, словно в кармане у него припасён для Закирова желанный подарок на день рождения.

– Фантастика, – говорит он, – заключалась в том, что книга вышла по меньшей мере за год до Чернобыля. Чернобыль там, кстати, не упоминается как таковой. Станцию все в повести называют просто «Станция». С большой буквы. Рядом с Припятью.

– Погодите, – говорит Закиров. – Погодите-погодите.

Он видит, как увеличиваются глаза у его соседа по шестнадцатому ряду, и чувствует прилив детской радости. Она такая жгучая, такая неприличная, эта радость, что у Закирова накаляются уши. Сейчас, вот прямо сейчас он сам вытащит из шляпы зайца. Он произведёт впечатление на этого неформатного седовласика. А может, и на эту финку с отличным русским произношением, которую где-то раньше видел. Однозначно видел.

– У моей знакомой была книга про станцию под Припятью, – говорит Закиров. – В Риге. Только… а вы уверены, что писатели литовские? Потому что у неё на латышском была книга. Сборник фантастики латышских писателей.

Родина Виты Яновской

Улица Кришьяна Барона, Рига.

Вечер 28 августа 2018 года

– Книга, – скажет Вита Яновская вечером того же дня, – называлась Latviešu autoru zinātniskā fantastika.

– «Научная фантастика латышских писателей»… – переведёт вполголоса седовласый Саша. На тот момент он в голове Закирова уже будет Сашей.

– Да, – подтвердит Яновская. – Фантастические повести разных авторов. По крайней мере, в тех, что я прочитать успела, было страниц по шестьдесят-восемьдесят. Это же повести, не рассказы?

– Вы прочитали не все повести? – насторожится седовласая Шура. На тот момент она для всех уже будет Шурой.

Яновская ответит не сразу. Она подождёт, пока трамвай, гудящий за распахнутым окном на улице Кришьяна Барона, проедет мимо, куда-то в центр вечерней Риги.

– Шура, – скажет она затем. – Давай всё-таки на «ты». А то диковато как-то. Сидеть на кухне с ровесниками и на «вы» разговаривать. Мы же не в Серебряном веке.

Саша (который не Шура) на этом месте хихикнет. Почему он хихикнул – Закиров поймёт чуть позже. Несколько дней спустя.

– Хорошо, – скажет Шура. – Я постараюсь… Ты, – выговорит она с явным усилием, – сказала, что успела прочитать лишь часть сборника.

– Да. – Яновская горестно улыбнётся. – К моему величайшему сожалению.

Повести латышских писателей, расскажет Яновская, она купила в 2014-м. Вероятно, в ноябре. Она только-только переехала с территории ФСБ в Латвию. Муж с сыном ещё сидели в Москве. Сын доучивался там до конца полугодия, муж дорабатывал контракт. Яновская жила одна в гулкой квартире. Днём и вечером она работала, соорудив хоум-офис на кухонном столе. По утрам реанимировала свой латышский.

Её отец, волейбольный тренер, мало говорил с ней по-латышски. Он не был ребёнком ссыльных; он перебрался в северную столицу империи по собственной воле, в конце шестидесятых, и женился там «на русской» – на журналистке родом из белорусского Жлобина. Отца, иначе говоря, не заботило сохранение латышской нации. За это ему каждое лето, когда в Сигулду ездили на каникулы, прилетало от деда Мартиньша. Дед Мартиньш, стоило ему выпить, называл сына звучными словосочетаниями, в которых маленькая Вита понимала только прилагательные: «русский…», «красный…», «оккупантская…». Отец, благодушный аполитичный приспособленец, смеялся в ответ. «Только Ленин, – говорил он, хлопая деда Мартиньша по лопатке, – у нас бессмертный. Ленин дождётся конца советской власти. А я не дождусь». Он и правда не дождался: умер от инфаркта в восемьдесят шестом, когда Вите было тринадцать. Смерть отца обрезала связи с родственниками в Латвии. Семьёй Виты с тех пор были мать и соседи по коммуналке, то есть Закировы. В итоге её латышский так и остался пассивным, неловким, скупым на слова. Типичный полуродной, полуживой язык мигрантки во втором поколении, которую не приучали к билингвизму так же упрямо, как нашу финку Дашу Кожемякину.

Поначалу, сразу после переезда в Ригу, Яновская оживляла свой латышский в одиночку. Она всю жизнь лучше занималась в одиночку. Но главное, в те первые недели ей было очень стыдно за свою корявую, детскую речь. Особенно после визита к чиновнице из отдела образования. Двенадцатилетний сын Яновской не говорил по-латышски совсем, и надо было выяснить, что делать со школой, куда его вести после Нового года, как тут вообще заведено в таких случаях. Чиновница, справедливости ради, была толковая, она всё объяснила, местами даже по-русски. Но под занавес она сочла своим долгом прочесть Яновской