До тех пор пока я обладал лишь «плоскостью мышления», все возможные «измерения» существовавших у меня тогда интеллектуальных объектов функционировали для меня как бы отдельно[80], как бы сами по себе: там и тогда я думаю про условного «Канта» так, а здесь и сейчас – по-другому, а то, что одно с другим для меня никак не связано, меня совершенно не заботит. В ситуации «плоскости мышления» я детерминирован ситуацией, побуждающей к активности те или иные интеллектуальные объекты моего внутреннего психического пространства, а не самой внутренней жизнью этих объектов.

Чтобы эта «внутренняя жизнь», запрятанная для меня между нулем и единицей, у моего интеллектуального объекта возникла, эти разные, множественные, дополнительные измерения должны соединиться, так сказать, под одной общей крышей. И как только это произойдет, как только я смогу спаять, сжать, сдавить их в это единство, они превратятся в своего рода самодвижущиеся машины – одно в этой системе будет пытаться войти в согласие с другим, другое с третьим и так далее, и этот процесс в принципе представляется мне потенциально бесконечным.

Когда меня спрашивают, что «менеджеру нужно знать о Канте?», я (если «Кант» уже поселился со всеми своими интегрированными друг с другом измерениями в моем «пространстве мышления») испытываю своего рода культурный шок. Теперь мне надо совместить мое представление о «менеджере» (есть у меня и такой интеллектуальный объект) с моим громоздким (объемным, тяжелым, массивным) совокупным представлением о Канте и его философии, и я не могу этого сделать. Легче, наверное, верблюду пройти через угольное ушко!

Как же решается эта задача? В конце концов, я же всегда могу им, этим менеджерам, что-то рассказать о «Канте». Что-нибудь, что и вправду им пригодится… Могу, потому что я совершу аппроксимацию: я разверну свой интеллектуальный объект «Кант» не во всех его измерениях, как они представлены во мне в связи с этим интеллектуальным объектом, а в каких-нибудь, например, трех измерениях (могу даже в двух), а остальные в нем просто спрячутся. Нет, они не исчезнут, не перестанут существовать, не аннигилируют – они просто свернутся внутри, продолжая при этом влиять на «трехмерную развертку для менеджеров» (или кого угодно еще!). Впрочем, никто этого влияния не заметит. Возможно, даже я сам не увижу этих трудов моей интеллектуальной функции, скрытой внутри этого моего интеллектуального объекта.

Так что, в-четвертых, здесь – это превращение сложного интеллектуального объекта в такое «тензорное поле»[81] моего «пространства мышления». Причем пример с «менеджерами» я ведь привел исключительно ради шутки (уж очень меня умиляют подобного рода книги), в действительности же этот процесс аппроксимации и ограниченной развертки сложных интеллектуальных объектов в нашем «пространстве мышления» происходит постоянно.

Особенность нашего осознанного внимания, самой нашей осознанности в том, что мы не можем одновременно удерживать в этом луче более трех (или, возможно, четырех) интеллектуальных объектов. А теперь представим себе, какое в принципе число интеллектуальных объектов может содержать в себе подобный «тензор»? Какое бесчисленное число отношений может возникнуть там – внутри этого шага между нулем и единичкой?

Попробуйте представить себе, например, такой тензор «естественного отбора» в пространстве мышления Чарльза Дарвина или тензор «относительности» в пространстве мышления Альберта Эйнштейна… Совершенно очевидно, что, даже если бы они очень захотели за раз, за одну, так сказать, ходку «выгрузить» в свою оперативную (рабочую) память[82] всё, что связано у них в их пространствах мышления с соответствующими интеллектуальными объектами, у них бы ничего не вышло. Им пришлось бы пользоваться разными вариантами этого «тензора»!

Допустим, что ограничение d три-четыре элемента для рабочей памяти универсально и для наших «дополнительных измерений», то есть всё, чем мы располагаем для развертки наших интеллектуальных объектов, – это трехмерное, ну, может быть, от силы четырехмерное пространство. Теперь представим себе тензор «относительности» Альберта Эйнштейна – количество его «дополнительных измерений», возможно, измерялось десятками. Но у нас квота только на три измерения! Так что остальные придется припрятать где-то внутри разворачиваемого нами интеллектуального объекта – в его тензорном поле.

И вот Альберт Эйнштейн решает какую-то задачу – испытывает озадаченность и нехватку, ему необходимо привлечь на свою сторону свою собственную «теорию относительности». Но она слишком сложна, чтобы уместиться в его рабочей памяти «за раз». И что можно в такой ситуации делать? Перебирать варианты. Сначала сконструировать один вариант данного интеллектуального объекта, дальше развернуть его по-другому – в других трех измерениях, потом еще как-то, а потом еще и еще. Далее он может сводить их – эти версии – друг с другом, условно говоря – по три за раз. Потом все менять и производить аналогичные операции заново, сталкивая эти варианты между собой в луче своего осознанного внимания, ожидая, что какая-то из конфигураций «сыграет» и данная нехватка заполнится.

Здесь мне остается вспомнить «модель множественных набросков» Дэниела Деннета, которая представляет собой весьма продуктивный, как мне представляется, способ реконструкции реальности работы нашего психического аппарата. Начало этому подходу в середине ХХ века положил Оливер Селфридж, который ввел в философский обиход понятие «пандемониум», используя его в качестве альтернативы традиционному картезианскому театру. Если последний как модель характеризуется иерархичностью структуры, на вершине которой возвышается фигура декартовского гомункулуса, то в концепции Селфриджа «обитель демонов» нашей психики не линейна и не иерархична. Здесь психика есть набор более-менее самостоятельных агентов, каждый из которых решает какую-то свою задачу[83].

Дэниел Деннет приходит к выводу, что все эти условные агенты больше похожи на фрагменты текстов, нежели на образы. Причем они существуют в психике не как некие стабильные единицы, а как множество вариаций: «в любой момент существует множество набросков текстуальных фрагментов на разных этапах редактирования в разных областях мозга»[84]. Достоинство этой метафоры состоит в том, что графические объекты представляются нам завершенными и существующими реально (как бы «уже сделанными»), тогда как текстовый формат, напротив, предполагает возможность постоянных интерпретаций, редактирование, переписывание, некую незавершенность такого кванта. Кроме того, в случае «образов» нам не обойтись без «зрителя», того, кто этот образ видит, причем вместе они представляют собой единую, целостную систему, а вот текстовая метафора позволяет достаточно четко различать представленную информацию и способ ее представленности, контент и его носителя[85].