– Да, я уверен. Даже в этом случае я никому ничего не скажу.

– Есть основания полагать, – говорит Лиза Сведберг, – что одному человеку угрожает опасность. Это всё. Я не знаю, кто он и когда это должно произойти.

– И этот человек, которому угрожает опасность, стоит по другую сторону баррикад, как ты выражаешься?

– Да. Отношения между группами сейчас предельно натянуты. Внутри RAF образовалась фракция… даже не фракция, а кучка людей, которые обособились от остальных.

– Сколько их?

– Около десяти человек. Если больше или меньше, то ненамного. Но непосредственно в этом замешаны три или четыре человека.

Она шумно выдыхает, как человек, только что совершивший предательство.

– Итак, эти люди обособились от основной группы, – повторяет Хебер.

Окно открывается с легким стуком. В динамиках слышится приглушенный городской шум. Щелкает зажигалка – на этот раз решительно. Лиза Сведберг затягивается, выдыхает дым. Хебер подносит диктофон ближе к ее губам.

– Они рассуждают как экстремисты, – слышится шепот Лизы. – Говорят, что каждый, кто состоит в RAF, должен иметь оружие. Огнестрельное оружие, я имею в виду. Бейсбльные биты, кастеты и тому подобное у нас уже есть.

Она делает затяжку.

– И сами они, конечно, уже обзавелись им, – это голос Хебера.

– Думаю, да. Сама я, правда, ничего такого не видела, но слышала от других.

– Интересно, готовы ли они пустить его в ход? Правые группировки всегда бряцали оружием без всякого стеснения. Дефилировали перед школами и в предместьях со шведскими флагами и с автоматами наперевес. В целях пропаганды, разумеется… При этом никто не ожидал, что они пустят его в ход. На это даже они не способны, по крайней мере в подавляющем большинстве. Что, если так оно и с вашими RAF-овскими группировками?

– Насчет двоих или троих из них я точно могу сказать: они способны.

– И ты не знаешь, кому угрожает опасность?

– Понятия не имею.

Лиза Сведберг делает подряд несколько затяжек. Внизу на улице истошно сигналит машина. Раздаются громкие голоса, сливающиеся затем в сплошной крик.

– Но это, должно быть, видный деятель? – осторожно спрашивает Хебер.

– Не знаю. Однако думаю, что не особенно видный, но и не самый незаметный. Независимо от того, о какой организации мы говорим, второе было бы бессмысленно, а первое слишком сложно. Высокопоставленные персоны обычно имеют хорошую охрану… где у тебя пепельница?

– У меня ее нет. Обычно в таких случаях я предлагаю гостям блюдце… Сейчас принесу.

Хебер встает, шаркает ножка стула. Затем открывается дверца шкафа. Лиза Сведберг затягивается еще раз, потом еще… Блюдце звенит, когда она ставит его на подоконник.

– Собственно, мне плевать, если одним наци станет меньше, – говорит она. – Ничего не имела бы против. И чем выше будет его статус, тем лучше. Прости, но я… я их ненавижу. Однако это будет началом катастрофы. Помнишь сентябрьский марш «Шведской партии», когда народ забрасывал их водяными бомбами? В результате симпатии к ним только возросли.

Хебер молчит, она тоже. На заднем плане – негромкий звук, будто кто-то постукивает ногтем по стеклу.

– Хочешь еще поговорить о наци? – слышится голос Лизы.

– Я сам не могу понять, чего хочу, – отвечает он.

– Я не об этом… Можешь выключить эту штуку?

– Конечно, – отзывается Хебер, но на этот раз с заметной настороженностью. – Но зачем?

– Потому что я думаю заняться с тобой сексом – и не думаю, что это нужно записывать.

Хебер смеется:

– Последнюю фразу я вырежу.

Раздается щелчок – запись заканчивается.

* * *

– Следующий кусок совсем короткий, – говорит Бирк, – но, похоже, самый важный. Если, конечно, она говорит правду… Запись сделана в первых числах декабря, если я не ошибаюсь.

Его мобильник вибрирует. Габриэль читает сообщение на дисплее.

– Черт…

– Что такое?

– Этим мы займемся позже… сначала запись.

* * *

В центре города жизнь насыщеннее, теснее – как будто низко нависшее небо уплотняет краски и звуки. Мимо снуют автомобили. Мир пребывает в шатком равновесии, вот-вот готовом взорваться.

Что-то трещит и щелкает, а потом звук становится приглушенным, словно доносится из-под ватного одеяла. Похоже, Хебер засовывает диктофон в карман пальто. Единственное, что теперь слышно, – скрип снега под подошвами его ботинок.

Внезапно из фоновых шумов проступает еще один такой же звук. Он усиливается, словно движется навстречу. И когда оба звука становятся одинаково громкими, раздается голос Лизы Сведберг:

– Привет. Есть сигареты?

– Нет, к сожалению.

– Черт, мои закончились.

– Можем купить.

– Понимаешь… Нам с тобой не нужно было вот так встречаться…

– Почему?

– Я разговаривала со своими после нашей с тобой последней беседы… они считают, что я стала задавать слишком много вопросов… Да и у меня самой такое чувство, будто кто-то сидит у меня на хвосте… Не нравится мне все это – ни наши с тобой встречи, ни даже эта анонимность.

– Тогда, может, пойдем ко мне в студию?

– А что это изменит?

– Ну… возможно, так оно будет безопаснее для тебя? – Судя по голосу, на этот раз Хебер обеспокоен не на шутку. – Узнала что-нибудь новое?

– Возможно.

– А сама угроза… то, что должно случиться, я имею в виду… это до сих пор актуально?

– Да.

– И… когда?

– Не знаю.

– Кто он? – Молчание. – Можешь назвать имя?

Зеленая лампочка на диктофоне мигает, в динамиках треск. Потом на заднем плане сигналит автомобиль.

– Мартин Антонссон, – говорит Лиза.

– Тот, который обычно со «Шведскими демократами»? – Последнее звучит без какой-либо заметной эмоции, как сухая констатация факта. – Но почему?

– Я знаю того, кто может рассказать тебе об этом больше.

– И кто же это?

– Мне срочно нужна сигарета.

– Лиза…

(Здесь Хебер первый и единственный раз произносит ее имя, причем умоляющим тоном.)

– Эби Хаким из RAFа, ты с ним знаком?

– Нет.

– Поговори с ним.

– Но я…

– Мы с ним очень давно не виделись, – говорит Лиза. – И потом… мне страшно. В твоей квартире больше не так безопасно, как раньше.