крыла.

Да не смогла.

Это могло быть похоже на дежавю. Только вот грудь девушки не вздымалась тяжко после бурной страсти. В изгибе губ не читалось тихое счастье. А глаза не были прикрыты в жажде сберечь мгновения наслаждения. Нет. Глаза моей Соловушки смотрели прямо вверх. Не мигая. Не видяще.

Она лежала в моей постели мертвая.

Я застыл на пороге, не веря в происходящее. Наконец, вырвался с очередного дурацкого совета старейшин, где не делалось ничего, лишь перемалывались старые обиды и упреки. Широким шагом шел в свою спальню, где ждала меня моя любимая. Влетел внутрь сквозь занавеси, предвкушая желанное тепло… И вот стою столбом уже минуту, не в силах ни подойти, ни убежать. Всё моё тело превратилось в правую руку. Немощную. Бессильную. Бесполезную.

И только губы шептали, как заклинание:

— Нет… Нет… Нет… Нет… Нет… Нет… Нет… Нет…

Наконец, волна ужаса пробила жалкую плотину отказа от реальности. Она мертва! Навсегда!

— Я так и не сказал ей того, что хотел…

Что было дальше, помню смутно. Я попытался сделать шаг к постели, но рухнул на пол. Тело начало изгибаться, скрючиваться в судорогах. Я орал зверем, кричал проклятья на русском и четланском. Комната наполнилась какими-то людьми, которые накинулись на меня и принялись скручивать.

— Убийцы! — вопил я, мое горло искало лезвия их обсидиановых ножей.

Но нет. Это были не они. Люди, лиц которых я не различал, держали меня на руках, не позволяя телу ломать себя. Кто-то сунул в рот палку, так что рык сменился бессвязным мычанием.

Темнота. Дым. Завывания. Что-то мельтешило, трогало меня, ворочало. Я словно оказался в пасти чудовища. Очень старого, лишившегося всех зубов и былой силы. Оно мяло меня теплыми противными деснами, силилось проглотить — да не как не выходило…

Я открыл глаза в почти полной темноте. Лишь одна тонкая лучина разгоняла полумрак из дальнего угла комнаты. Не моей комнаты. И постель была чужая. Тень качнулась! Я присмотрелсяи узнал Мясо. Тот сидел в позе лотоса, опустив полувыстриженную голову. На коленях его покоилась толстая палка.

— Ннака! — осторожно позвал я его.

Слуга резко вскинулся, кинул на меня тревожный взгляд, и лицо его растеклось в некрасивой улыбке.

— Володыко! Живень! Откамлал тобе змиев волох! Исторг демонищ!

Он едва не кинулся мне на грудь, но сдержался.

— Ннака, — язык еле ворочался, челюсти дико болели. — Ннака, где мы? Мне… Мне приснился страшный сон. Мне приснилось, что моя Ти-иуайицли…

Я не мог договорить — язык присох к нёбу и стал его драть. Улыбка горца резко погасла.

— Ни. Не сновидь то… Не сон, володыко.

— Молчи!!! — заорал я.

Слезы начали жечь покрасневшие глаза. Я закрыл лицо руками… Рукой. Мерзкий правый отросток даже в горе подводил меня. В ярости я схватил левой рукой правую и стал бить ее о пол. Оцколи кинулся ко мне — видимо, опасался нового припадка.

Боль слегка отрезвила. Я откинулся на спину и попытался задать новый вопрос. Однако, во рту совершенно пересохло.

— Пить… — только это и смог просипеть.

Ннака кинулся за водой.

— Ты знаешь, что произошло? Что… что с ней случилось?

— Змиев волох глядал и рёк: дивонька поести маисову шлепочку… лепешку — и поперхсти.

— Подавилась — и умерла?

— То так: подавилысь и вмерла…

Мясо какое-то время сидел молча, а потом подсел еще ближе и зашептал еле слышно.

— Но я також глядал, володыко. Едова там бысти, токож не жор… не едена. А на шейке — пятны багровы. Тож так, — оцколи положил пальцы на свою шею.

— Её задушили? — ужаснулся я.

Горец лишь молча опустил глаза в пол. Решай, мол, сам.

— Но за что?! Что и кому могла сделать Соловушка?

Мой слуга пожал плечами.

— Володыко. Брешут ли ву дворце, что ты всхотел признасти ейного дитятку? Як свойова.

— Он и есть мой! — вскинулся я… и закусил губу. — Был… Был мой… Не брешут. Я так ей и сказал.

— Два дни всюду за тож болтуют… болтают.

— И что?

— А то! — Мясо вдруг подался ко мне и чуть ли не в лицо зашептал громко, плюясь слюною. — Вси ж ведамо, что Куакали вам другу дивоньку в жонки прочил!

— Думаешь, он?!

— Да хто хошь! Отож Мохечеката. Вдруг буде сын — тож наследующник! Наследник. А жирнюк токож кто опосля? Да никто! Был родович володыкин — стане никто!

Я застонал. Вот он твой баланс! Покатились чурбачки по закоулочкам! И Соловушку придавили.

— Может, еще кого подозреваешь?

— Може, — надулся горец, почуяв в моих словах язвительность.

Помолчал, но не удержался — видимо, распирало его.

— Володыко, я давнеко на тобе глядаю. Ты… Ты не дурён. Прости! Ты не також, како о тобе треплют тут. Совсем не також. Я то ще в горищах счуясти… Почуял. Но в тоби страху нет. Плохо то! Ты почти усим поспел на ногу наступсти. Куакали, Мохечеката — понятно то. Ты волоху змиеву жертв с боёвища не привел. Ты Капибар бягущих отпустил — старейшину своего обделил. У всих старейшин горовищу едва не отнял. Прекрасной Слезе войну спобедить не дал. И копьища тои умыкнул!

Это да. Трофейные копья у Глыбы я забрал. Но и в казну не скинул: Хвост спрятал их у деда-оружейника. Почему-то мне показалось, что там надежнее будет.

— Да неужели за такое можно девчонку невинную убивать?

— Людовы разничь. Кому в мордень харчи — стерпит. А кто и за мелочь брюшьё прободит.

— Всё! Молчи…

Мясо стих. Понимает. Ох, как он всё хорошо понимает! И то, что мою девочку я убил — тоже понимает. Убил. Не рукой своей. Но глупостью своею.

Убил! Радость мою. Мое тепло в этом холодном мире. Нету его больше. Нет ни ее, ни того, что мы вместе успели создать.

Только холодный белый пепел.

Я повернулся набок спиной к слуге. Начал ныть, сипло поскуливая. Мясо молчал. Лучина догорела, погасла. И тьма поглотила меня.

Утром во дворец прибежал Черный Хвост. Грязный, потный, он ворвался в мою временную спальню. Я сидел, опершись о стенку, а телохранитель валялся в моих ногах и умолял о прощении. Твердил, что «не доглядел», «пропустил», «достоин смерти». Еле заставил его подняться.

— Глупец… Что ты мог доглядеть…

Я устало смотрел на стену. Не хотелось видеть никого, даже немногих близких мне людей. Нас в комнате было только трое. Оцколи с палкой на коленях просидел до самого утра и никого не пускал внутрь. Сейчас он полушепотом пересказывал телохранителю свои наблюдения с места убийства.

— Что?! — зарычал мой воин.

Он почти обрадовался! Обрадовался тому, что все-таки