Бутылочкин не верит в водяных. И в русалок тоже не верит. В колдунов — да. Вот он, яркий пример, сидит за столом. Девяносто лет минуло, а все такой же, как и двадцать лет назад. Слово за слово, между ними заходит разговор на известную тему. Темнеет на улице. Кругом пусто. Пройдет редкий садовод-мичуринец, и опять безлюдье.

— Выпадала мне одна планида, — говорит дед. — Попал я один раз на рыбалку. Но сам чуть в сети не попал. С тех пор ходить стал с оглядкой и наперед заклятие прочитаю. Вывернулся из обласка и запутался. Да так, что ни взад, ни вперед. Руками бултыхаю, не тону вроде. И сдвинуться с места не могу. Речка — узенькая курейка. И народу никого. Ори, хоть лопни. Стал читать заклятие от русалок:

Ау, ау, шихарда, кавда!

Шивда, вноза, митта, миногам,

Каланди, индии, якуташма, биташ,

Окутоми ми нуффам, зидима…

Дед замолчал.

— Да разве можно такое запомнить, — проговорил Бутылочкин, внутренне цепенея.

— Запомнишь, если жить захочешь… Заклятие и на водяного подействовало. Или, например, леший. Это вообще хозяин лесного зверья. Он не дает охотнику взять белку. Он гонит хворостиной птушек и зверей: волков, медведей, зайчиков. Над всеми он хозяин. Лет полста тому назад не было ночи, чтобы не пришел леший. Нельзя было выйти вечером или рано утром в лес: то песни поет, то лает собакой, а то еще заведет куда, что и не выйдешь…

Дед вздохнул, покосился на икону Николая Угодника и продолжил:

— А нынче совсем его даже не слыхать. И если случится, то совсем редко, и то перед каким-нибудь несчастьем, а больше перед покойником — утопленником или удавленником. В те поры и лесов больше было, и болот с трясинами… Помню, пьяный один раз шел вечером домой и будто кто дернул. Я назад оглянулся, а он, лохматый, ползает на четвереньках. Я испугался. Пятиться даже стал. Сам молюсь, а он на меня. А это ребята в ночное ездили, шубу вывернули, надели… Вот и думай тут.

— Помереть от страха можно…

— Помереть не знаю, но вот седым стать — это точно.

Они замолчали. Бутылочкин перебирал в голове варианты возвращения на работу. Наверняка его давно там потеряли и теперь числят в прогульщиках. Может, даже приказ об увольнении давно приготовили. Опять придется выпутываться. Кожемякин тоже неизвестно где теперь. Может, и не доехал вовсе до поселка. Сложил где-нибудь свои кости. На крутых нарвались они. Но он, Бутылочкин, не жалеет о своем поступке. Более того, он даже уверен, что точно так же поступил бы и его товарищ, Толька Кожемяка. Настоящий полковник. Ноги вот плохо держат еще, а то давно бы уехал отсюда. Здесь как в бочке пустой — никакой информации. Даже телевизора у деда нет.

— Не слышал, дядя Федя, не приезжали больше сюда?

— Кто?

— Да эти козлы…

— Были. Опять в золе рылись. Но не милиция. Бандиты. Я их за версту чую. Сторонкой прошел мимо: они. Без понятых копались.

Вот тебе и вся информация, зато какая емкая: не успокоятся никак. Все что-то им чудится. Найти чего-то хотят.

— А еще что нового? Может, ты забыл, дядя Федя?

— Покойников нашли троих…

Бутылочкин обомлел. Сразу троих?! Откуда еще двое взялись? Неужели их откопали?

— У поворота на Матросовку, если из города ехать, — продолжал дед. — Молодые совсем… Убили, выкинули из машины, а сами уехали. И у всех пулевые ранения. На днях Манька Купреянова рассказывала — за редиской приезжала.

Вот оно что. В другом месте обнаружены. Не в Дубровке. Идет война, или обыкновенный разбой на дороге. Воюют между собой «братки». А народ молчит, затаившись. Терпеливый у нас народ. И Николай Бутылочкин вытерпит. Снесет все обиды. И очереди автоматные позабудет.

— Кожемяка, наверно, погиб, — мыслит вслух Николай.

— Вот об этом слуху нет. Сама Кожемячиха тоже притаилась. Нету ее в поселке. Шурка Окунев приезжал и рассказывал. У него же здесь дача тоже. Земли им мало в поселке, так они здесь понастроили себе.

— Жаль, двустволку утопил, — вздыхает Бутылочкин. — Теперь как без рук. Хоть опять в армию иди…

— Лечись пока. На ноги поднимайся. Запомнил хоть рожи-то?

— Где там. Все минутно произошло. Я вообще вперед хотел нырнуть, да не успел маленько. Мне бы груз потяжельше — по дну вышел бы у берега. Я делал так раньше…

Дед качал головой. Разве же так можно — по дну и к берегу. В тине небось забуксуешь. Не трактор какой-нибудь, человек все-таки.

— Пацаном делал так. Возьму камень — и в воду с лодки. Но ничего. Разберусь как-нибудь. Скорей бы на ноги встать…

Опять не терпится. Лезет под пули. Поперся бы, может, прямо сейчас. Да слабость мешает. Кожемяку искать будет. По всему видно, не успокоится Бутылочкин. А что он может, дед? Он, что мог, сделал. Дал бы даже оружие Бутылочкину, пистолетик какой-нибудь или «револьверт». Раз ему так охота… Но нет у деда оружия.

— Дядя Федя, а ты не слышал, может, лодку мою поймали внизу?

«Экий человек, лодка ему понадобилась», — негодует старик, но виду не подает.

— Чего не слушал — того не слышал. Может, и цопалась кому. Она же не тонет. Там же баки воздушные…

— Вот и думаю. Узнать бы поточнее. Из Козюлиной, может, кто проездом будет, так ты спроси.

— Если увижу… Не терпится тебе, Бутылочкин.

— Ага, посмотри, обязательно…

Он бы и сам спросил кого, но пока слаб, ветром качает. А дед, девяносто лет, еще ничего. Может, действительно женится? Из реки человека выудил и простуду не поймал. И, мало того, чуть не на себе в гору вытащил.

— Ищут тебя, наверно, Колька… Может, в розыски подали. Семья все-таки.

— Может, подали, дядя Федя. Завтра подамся домой. Залежался я у тебя. Спасибо тебе, что не бросил. Что вытащил и вообще…

— Гриша меня тоже один раз вытащил. Из-под обстрела под Прилуками. До сих пор помню. Стоим мы, а немец из миномета лупит. От нас перья в разные стороны. Рядом шлепнулась мина — чувствую, задело. Рука неметь стала. Гришка меня подцепил и попер, санитарам передал, а сам опять назад. Потому что за самодеятельность могли пулей угостить. Свои же. Такие, брат, дела. Теперь я с ним в расчете. Не должен я ему теперь ничего. Понимаешь, о чем я?

До Бутылочкина только сейчас дошло, с какой такой стати дружба водилась между отцом и этим престарелым субъектом.

— Что-то не рассказывал он, и ты молчал…

— А для чего? Хвалиться, что ли? Тогда таких историй много было.

Коню Рыжему испортили всю «рыбалку». Или «охоту». Изгадили отдых, короче. Среди ночи на «мобильную трубу» позвонил какой-то дебил замороженный и давай поздравлять не знаю с чем. Давно, говорит, хотел с тобой встретиться и так далее. Боря ему отвечает: ты день с ночью перемешал, погляди на часы, если есть у тебя, и вообще, чо ты лепишь?! Чо ты несешь, в натуре?! Нюхни дозу и отпади! И отключил «трубу».