– Любишь читать? – как-то спросила она.

Конечно же, я не любила. Чтение было тяжкой повинностью в школе. Но, уходя из директорского дома, я нашла у порога оставленный для меня томик стихов Бунина, позже – «Анну Каренину», произведения других классиков, не только русских.

– Это нам не нужно, можешь забрать, – роняла Ольга Павловна, и я спешила домой с пакетом чудесных вещей, почти новых.

Мать успокоилась, радовалась подаркам и забирала заработанные деньги. Я стала читать, много, запоем. Яд слов проник в кровь, отравил существование. Я узнала, что бывает другая жизнь, не такая, как у меня, матери, Таньки, старшей сестры, соседок. Узнала, что мир не ограничивается нашим городишкой. Нет, на географии нас учили, что есть разные страны, другие, большие города. Но одно дело – сухие, нудные уроки, и совсем другое – побывать самой в другой стране, а то и в другой эпохе, прогуляться по звенящим фонтанами паркам, примерить бальное платье и кружить головы кавалерам на балах. Свою страсть я тщательно скрывала дома, читала украдкой, прятала книги. Инстинктивно чувствовала – родители не одобрят.

Приближалось восьмое марта. Я мечтала преподнести Ольге Павловне цветы, три месяца утаивала деньги с каждой получки, чтобы мать не заподозрила.

И вот я лечу на крыльях обожания, преклонения, любви, наконец, бережно прижимая огромный букет хризантем.

– Никак к Жерди собралась? – мой полет оборвал Мишка Пустозвонов, огромный второгодник, преградив мне путь. Он отвратительно скалился и громко чавкал, пережевывая жвачку.

Нас обступили его дружки.

– Дай сюда, – Мишка вырвал у меня из рук букет, бросил под ноги и растоптал. Все громко заржали. У меня на глазах выступили слезы, я бросилась на Мишку. У него не было шансов. Он был в разы крупнее, я – проворнее и злее, он – оборонялся, я билась на смерть. Шипела, извивалась, как разъяренная кошка, вцепилась ногтями в его отвратительную рожу, царапалась, кусалась, выкрикивала оскорбления.

– Да оторвите же ее от меня, – возопил Мишка, дружки бросились ему на помощь.

– Больная, – он покрутил пальцем у виска, по его ошарашенной физиономии стекала кровь.

В школе я стала изгоем, чему была только рада. С горем пополам получив аттестат, двинула покорять Москву. Думала, возьмут в какой-нибудь танцевальный коллектив. Тыркнулась туда, сюда. Какой там! Что остается? Стриптиз. Хорошо, что хоть не панель. И на том спасибо. А в коллектив взяли, на общественных началах. Я бы не согласилась, но увидела ЕГО и пропала. Я словно беременна им. Он в каждой клеточке, в каждой складочке и морщинке. Я им брежу, живу, дышу. Это наваждение, мираж, морок. Днем я отдаюсь его рукам, а вечером раздеваюсь для десятков похотливых мужиков. Мерзко, противно. Но жить на что-то надо и за квартиру платить. И вот. Уже не девочка, за тридцать. Пропорхала всю молодость мотыльком. Казалось, все впереди, все еще будет, там, за поворотом. Но за поворотом оказался тупик. Все, приехали. Ни денег, ни жилья, ни надежного плеча рядом. Родители умерли, детей – нет, и не предвидится. Мой кумир, ненаглядная Ольга Павловна, сбежала от Фомича, оставив ему Настеньку. Это я уже потом узнала. А вначале писала проникновенные письма, которые неизменно оставались без ответа. Сбежала, надо же. В нашем захолустье от нее, конечно, никто другого и не ожидал. Я Ольгу не судила. Да и мне ли судить? Одинокая, несчастная, не зря она увидела во мне родственную душу. Надеюсь, что она нашла свое счастье.

***

Я устало кивнула Марии Викторовне. Что мне, собственно, терять?

– Хорошо, подумай до завтра. Если не передумаешь, принеси деньги и что-то, что принадлежит ему. Любую вещь, поняла?

– А какие вы даете гарантии?

– Гарантии только на том свете дают, деточка, в том, что все там будем, – улыбнулась одними губами, махнула белой рукой. Аудиенция окончена. Всем спасибо, все свободны.

Катенька назвала сумму, у меня аж глаза на лоб полезли.

– Пятьдесят тысяч? – охнула я.

Мне показалось, или от улыбки Катеньки повеяло холодом?

Дотащилась до дома, стянула мокрую одежду, включила горячую воду, чтобы набрать ванну. Озябшими пальцами открыла «вискас», вывалила неблагодарной Люське в миску. Позвонила в клуб:

– Сегодня не смогу прийти, заболела.

– Окей, Танька подменит.

Танька так Танька. Мне какая разница? Жаль, конечно, что сегодня ничего не заработаю. Зато отдохну от липких взглядов, назойливыми мухами ползающими по голой груди, животу, заползающими в трусики. Брррр. Каждый раз, выходя под слепящий свет софитов, стараюсь отгородиться, отдалиться, спрятаться в домик, как в детстве. Представляю, что раздеваюсь для него, что это его глаза скользят по телу. Или думаю о счастливой сопернице, упиваясь ненавистью, подстегивая в себе злость. Как я ей завидую, завидую до зубовного скрежета, до рези в животе, до тошноты. Завидую предсказуемости ее сытой, упорядоченной жизни. Так и вижу – любящие родители, институт, замужество, ребенок. Скука? Нет, уверенность. Тоска? Нет, стабильность. Она наверняка не наматывала чулки на змеевик, потому что если они не высохнут до утра, то не в чем идти в школу. Не засыпала под урчание голодного желудка, потому что папка пропил всю зарплату. Не меняла тазики под прохудившейся крышей. Продолжать? Так какого черта. Да я готова заплатить, отдать последнюю рубаху. Я заплачу, заплачу в последний раз, и пусть страдает она.

Проснулась я оттого, что вода в ванной остыла. Три часа ночи. Перебралась в ледяную постель и долго не могла согреться. Зато потом спала сном младенца, не мучалась, как обычно, кошмарами, не маялась от бессонницы, не боролась с внутренними демонами. В общем, Марии я поверила. Безоговорочно. Утром достала из тайника последние запасы, приложила его бережно хранимый платок. Все, готово.

Время шло, месяц, два. Ничего не происходило. Вернее, происходило. Все то же самое. Днем – репетиции, вечером – стриптиз. Он – по-прежнему отстраненно-вежлив, улыбчив. А по сути – просто равнодушен. Но мне почему-то стало легче. Не душила злоба, не накатывала волнами ярость. Уже за это стоило расстаться с деньгами. Не такая уж большая сумма за душевный покой. Но ожидание змеей заползло внутрь, свернулось кольцами, затаилось, как кобра перед прыжком. Что-то зрело в воздухе. И… как гром среди ясного неба. Она умерла, умерла вместе с не родившимся младенцем. Он выбежал в коридор, сжимая в руке телефон:

– Алло, алло…

Минута, две, десять, его все нет. Никогда не видела человека в таком состоянии. Сидит на полу, голова запрокинута. Как будто из человека вынули стержень, словно лишили хребта. Ссутулился, постарел на глазах. Что я почувствовала? Радость, радость, слегка припорошенную чувством вины. О, Господи. Хотя… имею ли я право поминать Господа? Наверное, нет. Плевать. Главное – он теперь мой, я буду рядом, сочувствующая, понимающая, сострадающая. Я стану его тенью, его вторым я, его рабыней, служанкой, жилеткой, да кем угодно.

***