Я и правда не знал, как там моя богиня, да и Блок вспоминался все реже.

Учиться я отправился в медицинский. По призванию. Невзирая на мой безупречный аттестат, мама сразу заплатила за год обучения почти две тысячи баксов, и правильно сделала, потому как… Ну, правильно, в общем, сделала.

К лету после первого курса я заделался байкером. Обзавелся кожаной косухой и на разницу от обмена своего вполне приличного сотового телефона на «дровяной» приобрел мопед. Стал регулярно читать журнал «Мото» и лазить по соответствующим сайтам в Интернете. В июле засобирался на байкерский слет. Тут мамины нервы не выдержали, и она категорично возразила. Но я получил неожиданную поддержку от Сергея, который махнул в мою сторону рукой и разрешил:

— Да пусть едет! В палатках тоже жизнь. Тем более на две недели, — и хохотнул почему-то.

Мама переключилась ругать теперь уже его, а я под шумок уехал. На мопеде. За двести кэмэ от города. Это, конечно, была не Британия, но я выдержал. Я привык все дела доводить до конца…

Вернулся под впечатлениями, заметно похудевшим, откровенно грязным и очень загорелым.

Байкерская страсть прошла сама собой. Осенью увлекла учеба, и я решил стать хирургом.

— Правильно, — одобрил Сергей. — Главное в этом деле — твердая рука.

Пошел в спортзал качать мышцы. Невзирая на двухчасовые тренировки и километры, нарезаемые в бассейне, раздались только плечи, а мышцы особо не качались.

— Они и не накачаются, — огорошила меня мама. — Ты конституцией в мою породу пошел, а у нас все мужики в роду тонкокостные и высокие. Вот если бы ты в отца был, то просто родился бы с мускулами, в его роду все крепыши.

— Зато, — смягчил пилюлю Сергей, — такие с возрастом быстро пузиком обзаводятся и жирком, а Васька до старости будет юношей бегать.

Уж и не знаю, что и лучше: старость еще далеко, а прижимать к широкой груди девичьи головки хотелось уже сейчас. Короче, спорт бросать не стал, хоть какие-то мышцы, да нарастут.

Кстати, о девушках. Они, конечно, случались, но как-то все не так, без придыхания.

— Романтик ты у нас еще, — опять же мама сказала.

Может быть, но чего-то такого хотелось, такого… Бессонницы, звездного неба, миллиона алых роз, шелкового шелеста прибоя, поцелуя длиною в ночь… Ну, это меня уже понесло.

К концу моего второго курса, когда я ощущал себя уже практически состоявшимся эскулапом, в дом пришла радостная весть: меня можно отправить летом в Нью-Йоркский университет по какой-то супермолодежной программе, где нас (молодежь) будут стажировать по медицине почти два месяца. А радостной эта весть была потому, что все это удовольствие можно было получить совершенно бесплатно, разумеется, если сдать экзамен по специальности на английском языке. Эту заманчивую идею подала Элька, мамина подруга, которая являлась активным членом «Ротари-клуба». В этот-то клуб и пришла заявка на умненького и одаренного студента-медика, типа гранта что-то.

— Вася, — решительно сказала Элька, — ты подходишь идеально! И по возрасту, и по специальности, и английским владеешь.

— Но не до такой степени, чтобы рассказать на нем строение человеческого скелета!

— Так в скелете все по-латыни, это международные названия! — нашлась Элька, и это показалось мне убедительным. — Зато какая возможность! Смотаться в Америку, побывать в настоящих американских клиниках! Пожить в американских семьях!

Тут уж я вынужден был согласиться с ней и за английский засел плотно. Через три недели я сдал этот экзамен, точнее, тест. Из ста баллов набрал восемьдесят девять, хотел было уже расстроиться, но меня заверили, что по России это один из лучших результатов — команду супермедицинских студентов собирали, оказывается, по всей необъятной родине.

Я справился с испытанием, получил визу (у ротарианцев с визами, оказывается, нет проблем) и стал приставать к маме с просьбой найти мне координаты моего американского отца. Она делала вид, что это невозможно, но я настаивал, вынуждая вспоминать каких-то его старых друзей или родственников (может, он поддерживает с ними связь, ведь наверняка тоскует по родине).

— Зачем тебе это надо? — не сдавалась она. — Думаешь, если он за пятнадцать лет о тебе не вспомнил, то ты ему сейчас нужен?

— Мама, — горячился я. — Как тебе хочется так думать о человеке? Смотри на жизнь позитивнее. Можно найти массу объяснений его поведению! Может, он не состоялся в Америке и ему стыдно вернуться!

— Ага! — встрял Сергей. — И именно от стыда он ни разу не поинтересовался, как там его сыночка растят, чем кормят, на что одевают? А может, мама тоже не состоялась и бедствует? А мальчик оттого растет рахитичным и ходит с протянутой рукой? Нет, Васька, ты уже большой и посмотри правде в глаза: он просто бросил твою мать, причем в годы экономической нестабильности, с маленьким пацаном на руках, и — адьё, сами тут как-нибудь, без меня, а я проверю, состоялся я или нет.

— Сергей, ты не прав. Человек не может поступить так, как ты говоришь. Птицы птенцов не бросают, волки — волчат, я не верю, что вот так, раз — и отрезал. Хоть как-то проявлялся бы, он же меня растил несколько лет, значит, любил, значит, должен был вспоминать и скучать. А раз совсем сгинул, значит, что-то у него не так. — И тут меня осенила страшная мысль: — А вдруг он умер в эмиграции?!

— Ага, — скептически кивнула мама. — И никто не ходит на его могилку. Нет, лучше так: его сожгли в крематории для бездомных! Романтик ты, Васька, безнадежный!

Она долго листала свою записную книжечку, потом выдала мне номер московского телефона и пояснила:

— Лобанов Сашка, дружок его, школьный еще, вряд ли они, конечно, общаются, но он когда-то в Америке был и с папой твоим там пересекался. Позвони, может, повезет и у него остались какие-нибудь координаты.

Я обрадовался, а мама добавила:

— И учти — я тебя отговаривала!

Учел и засел за телефон названивать в Москву. Сначала, конечно, не повезло. На другом конце провода тянучий московский голос охотно сообщил мне, что Лобанов Александр Игоревич купил себе два года назад другую квартиру, а эту, естественно, продал. Однако был когда-то его рабочий телефон, надо порыться и отыскать. Я дал москвичу на «порыться» пятнадцать минут, потом снова перезвонил. Удача улыбнулась, телефончик нашелся, и я по нему позвонил, но не тут-то было — не работал там уже Александр Игоревич! Я не отстал и стал выяснять, а не остался ли там кто из знакомых Лобанова, которые могут поддерживать с ним связь? Не буду вдаваться в ненужные детали. Короче, мучая телефонный аппарат и обрастая все большим количеством московских знакомых, через час Александру Игоревичу я дозвонился. Он оказался весьма сообразительным, почти сразу понял, кто его тревожит, и даже обрадовался:

— Пашкин сын! Ух, это сколько тебе уже лет? Под двадцатник, поди?

Я отчитался и изложил суть своей проблемы. Лобанов охотно обещал собрать все, что у него есть из телефонных номеров и адресов (он их бережно хранил), и передать мне.