– Да потому, что ты – «нелюдь», обменявшаяся судьбами с человеком. Так уж тебе повезло: двойник твой – недобрый колдун и веселый хитрец, ты и сам не заметил, как он всучил тебе московские тротуары вместо уютного твоего Поднебесья и человеческие глаза, способные смотреть, но не видеть. А сам, понятно, был таков. Впрочем, он ведал, что творил, а посему – заслужил. Что сделано, то сделано. Теперь уж терпи! Впрочем, вам обоим это на пользу. Куда как лучше, чем сниться друг другу всю жизнь да из зеркал изредка переглядываться…

Разум мой захотел было изумиться, да вовремя передумал. Тут уж одно из двух: или визжать, заткнув уши, или расслабиться, да на ус мотать непрошеные эти откровения, ответы на вопросы, которых я не задавал. Поза, которую я принял: лежа на брюхе, с расслабленными мышцами и полузакрытыми глазами, – предопределила выбор. Мне говорить-то было лень, какой уж там визг…

– Зачем все так сложно? – вздыхаю сонно. – Причудливая картина мира получается: какой-то двойник, какой-то обмен судьбами, таинственные намеки, смутные воспоминания, вещие сны. Для истории болезни – в самый раз. А вот для жизни на земле – не знаю… Зыбко, громоздко, избыточно.

– Зыбко, это правда. Потому мы и разговариваем здесь, в библиотеке, – говорит она. – Ты ведь, как и наши книжки, выдуманное, недовоплощенное существо – был. Теперь-то все, воплотился по самое не могу! Вон какой тверденький, крепенький, хоть дрова на тебе вози!

Ее смех похож на лисье тявканье. Неприятные звуки. Неужели она тоже на взводе? Лучше бы утихомирилась. Невмоготу слушать.

– В конце двадцатого века перевозка дров – бессмысленное использование рабочей силы, – огрызаюсь, чтобы сменить тему.

Но тема меняться не желает.

– Неужели даже не спросишь, кто тебя выдумал? И зачем? Это же классический вопрос!

– Уши заткну, если рассказывать начнешь.

– Как знаешь.

– Меня интересует только одно: цель. Смутно припоминаю, что когда-то давно, возможно, именно в этом доме кто-то говорил мне, что нет более паскудного словечка, чем вопрос: «Зачем?» Но это единственный вопрос, ответ на который мне сейчас нужен. У меня под ногами топь вместо твердой почвы, память забита трухой вместо фактов, а сердце – предчувствиями вместо желаний. Не человек, а шпионская шифровка, причем связной, знавший ключ, судя по всему, скончался, не оставив завещания… Хорошо, пусть так. Я больше не хочу знать, кто я такой и откуда взялся. Это ничего не изменит. Бегать с криком «Мама, роди меня обратно!» – я и так могу. Вон, к небу обращусь, ему не привыкать… Обозначь цель, укажи направление и оставь меня в покое, ладно? Я как-нибудь справлюсь.

– Эк тебя прорвало! – удивляется моя собеседница. – Что ж, хороший вопрос заслуживает хорошего ответа. Цель – ключ. Тот самый, о котором ты говорил. Связной, к слову сказать, живехонек, не обольщайся… Направление – юго-запад.

Она встает и выходит. Я остаюсь один. Спустя какое-то время переворачиваюсь на спину. В записке было сказано, что я должен заснуть в этом доме. Что ж, глаза уже слипаются. И вместо положенного смятения чувств меня охватывает безмятежный покой. «Необъятный простор и ничего священного», – вспоминаю вдруг вычитанную где-то[6]фразу. И с этой, невесть с какого потолка взятой формулой нового бытия засыпаю сладко, как младенец с возлюбленной своей пустышкой.

Зевс <…> вознес их в виде созвездия на небо.

Не наяву, не во сне, а на перепутье, у подножия мифического камня, где, к слову сказать, еще и некое третье направление должно быть указано, чувствую, что я уже не один в этом мире. Двое нас. И больше никого – за ненадобностью. Теплая, живая тень женщины окутывает меня, как облачное одеяло. Телесность ее несомненна, но в то же время она рассеяна и вездесуща, как туман. Она повсюду: сверху, снизу, вокруг и внутри; я окружен и заполнен ею. Вдыхаю едва уловимый аромат чужой кожи и понимаю наконец, за кем гнался сегодня, кто привел меня сюда, и кого я, оказывается, искал в этом доме.

Зачем обманывать себя: звездный потолок в коридоре, волшебные города за окнами, мудреные ответы на вопросы, неопределенные обещания и эксцентричные выходки здешних насельников были мне пока без надобности. Я пришел сюда для того, чтобы она меня обняла. Этого достаточно. Все прочее – что ж, пусть будет, заверните. Возьму с собой, как еду для собаки из ресторана.

Кто она такая и что значит для меня эта встреча, я понял сразу. А через несколько минут я ее вспомнил. И тихо рассмеялся от облегчения. Самое главное про жизнь, доставшуюся мне с чужого плеча, я теперь знаю: что бы ни случилось, я был и буду сказочно, головокружительно, фантастически счастлив, даже если ничего, кроме воспоминаний об этой женщине, у меня не останется: их вполне достаточно. И сейчас к этим драгоценным воспоминаниям прибавится новая глава. Уже, собственно говоря, прибавляется. Здесь и сейчас.

– Как тебя теперь зовут? – спрашиваю. – Тебе ведь не нравилось имя Маша…

– Меня никак не зовут. Я сама зову, если мне кто-нибудь понадобится.

Горячий шепот щекочет не то мое ухо, не то мой сон об ухе. Мне снится, что я улыбаюсь. Снится, что и ее губы приоткрываются в улыбке. И мне приходит в голову, что, если в этом сне у нас обоих есть губы – глупо использовать их лишь для улыбок. Найдется и иное применение теплым нашим губам, во сне ли, наяву ли, но найдется, к гадалке не ходи!

Чудесное видение не возражает. Для того она и пришла, как не раз приходила прежде, открывая мою дверь своим ключом.

– Ты бы, – говорю вслух, – сделала для меня дубликат этого чертова ключа. Я-то свой потерял, а у тебя он целехонек…

Она сразу понимает, о каком ключе речь.

– Что-то в таком роде я для тебя и делаю. Ты ведь уже меня вспомнил, правда? Неплохо для начала.

– Это неплохо и для конца. Разве, кроме тебя, было еще что-то, заслуживающее внимания? Не верю.

– Просто ты соскучился, – смеется она. – На самом деле в твоей жизни и без меня было немало интересного. И будет, конечно…

Мне-то все равно, что будет, чего не будет, чем дело кончится и сердце успокоится. Нет у меня иного пикового интереса, кроме как быть тут, сию секунду, таким способом, каким я есть. Застрять в тягучем, темном янтаре этого сновидения – не дохлой мушкой, крошечной искоркой живого огня, что испепеляет меня изнутри и снаружи. Древние греческие мифы из толстой книжки с картинками, по которой я учился читать и мечтать, внезапно обретают актуальный смысл; теперь я знаю, как чувствуют себя герои, ставшие созвездиями по воле изобретательного Зевеса: пылают во тьме, как я (как мы) сейчас и, подобно нам, не желают ничего иного.